Мо Янь - Сорок одна хлопушка

К вечеру небольшой снежок перешёл в сильный снегопад, укутав всё толстым белым одеялом. Мать прошлась пару раз по двору с метлой в руках, потом отец вырвал её у неё из рук.

Отец работал руками размашисто, размеренными сильными движениями. При этом вспомнилось, как говаривали о нём: мол, у Ло Туна руки на месте, жаль только, что, как говорится, «добрый мул не тянет соху». В тяжело нависших сумерках, в отсветах покрывшего землю снега его тело казалось особенно массивным, и вскоре позади него образовалась целая дорожка.

По ней мать прошла к тяжёлым воротам и закрыла их на замок. Звонкий лязг железа сотряс заснеженные сумерки. Опустилась темнота, но сугробы и летящие снежинки всё ещё смутно поблёскивали во мраке. Мать с отцом притопывали ногами под козырьком ворот, покачиваясь из стороны в сторону, словно сбивая друг с друга полотенцами падающие снежинки. Я стоял на углу стены всего в полушаге от свиной головы, вдыхая запах мороженого мяса и вытаращив глаза в надежде пронзить взглядом темноту и увидеть выражения их лиц, но, к сожалению, так и не разглядел, видны были лишь их покачивающиеся силуэты. Сидящая передо мной сестрёнка дышала с присвистом, словно спрятавшаяся в темноте маленькая зверушка. За обедом я наелся до отвала, еле-еле насытился, и к вечеру ещё отрыгивал кусочки непрожёванной колбасы и обрывки лапши. Я дожёвывал их и снова проглатывал. Говорят, так вести себя нехорошо, но иначе я не мог. С возвращением отца в моём питании вполне возможны перемены, но как велики они будут, оставалось загадкой. Глядя, как удручён отец, как подобострастно он держится, я предчувствовал, что большая часть моих мечтаний о мясе, тесно связанных с его возвращением, может лопнуть, как мыльный пузырь. Но, в конце концов, с его возвращением я смог наесться колбасы. Да, в ней немало крахмала, но скрывались и кусочки мяса, да и тонкий слой колбасной оболочки можно считать чем-то мясным. В конце концов, наевшись от пуза колбасы, управился ещё и с двумя чашками лапши. А ведь ещё остаётся большая свиная голова, которая покоится на разделочной доске в углу, протяни руку — и можно потрогать. Когда, наконец, она сможет отправиться в наши рты и желудки? Не продаст ли её мать?

Сколько и с какой быстротой я съел за обедом, повергло отца в изумление. Позже я слышал, как поразилась и мать тому, сколько всего и как быстро съела сестрёнка. Тогда у меня не было ни времени, ни сил следить за тем, как она ест. Но я мог себе представить, как были расстроены отец и мать, когда мы с сестрёнкой как два голодных духа бешено накидывались на еду, как вытягивали шеи и выкатывали глаза из-за застревавших в горле непрожёванных кусков колбасы. Видя, как жадно мы едим, они чувствовали не отвращение, а глубокую печаль, виня во всём себя. Думаю, именно в этот момент мать приняла решение не разводиться. Они хотели жить ладно и обеспечить счастливую жизнь мне и сестрёнке, чтобы мы были одеты и накормлены. Сыто рыгая в темноте и дожёвывая пищу, я слышал, как рыгает и сестрёнка. У неё это получалось так смачно и привычно, что не знай я, что там сидит она, я ни в жизнь бы не догадался, что так звонко рыгать может четырёхлетняя девчушка.

Без всякого сомнения, в тот вечер, когда кружились снежинки и в плотно набитом животе тяжёлым грузом смешались колбаса и лапша, мои надежды поесть мяса приуменьшились, но отливающая в темноте тусклым белым светом свиная голова по-прежнему стояла перед глазами. Я представлял, как она, расколотая пополам, булькает в котле, и словно улавливал ноздрями её особенный аромат. А потом — как мы всей семьёй вчетвером сидим вокруг большого блюда, на котором она благоухает разваренная, и от всей этой груды мяса валит пар и идёт чудный запах, который завораживает, словно в прекрасной дрёме. Мать торжественно достаёт новенькие красные палочки, втыкает в свиную голову, ковыряет, и мясо целиком отстаёт от костей. Она убирает кости и широким жестом приглашает нас: «Ешьте, дети, ешьте, сколько душа пожелает, сегодня вы уже должны наесться!..»

Мать вопреки обыкновению зажигает керосиновую лампу со стеклянным колпаком, и наш крытый черепицей дом наполняется неведомым доселе светом. На белых стенах видны наши большие тени. Там висят вязанки чеснока и перца. После трудного дня постепенно оживает сестрёнка. Она складывает ручонки против света лампы, на стене появляется фигурка собаки, и она радостно восклицает:

— Собака, папа, собака!