Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Это тебе, Сяотун.

Я был так растроган, что от радости исчезло даже чувство голода:

— Пап, я уже большой, не буду, пусть сестрёнка пьёт!

Из горла матери снова вырвался хрип, она отвернулась, схватила чёрное полотенце, вытерла глаза и рассерженно проговорила:

— Пейте уже, чего-чего, а воды всем хватит!

Точным движением ноги она подвинула к столу табуретку и, не глядя на меня, сказала:

— Ну, чего застыл? Отец сказал пей — значит, пей!

Отец придвинул ко мне табуретку, и я опустился на неё.

Мать разорвала колбасную связку, разложила куски колбасы перед нами, а один, потолще с виду, сунула в руки Цзяоцзяо:

— Ешь быстрее, пока горячая, сейчас лапши сделаю.

С двух сторон шоссе — с востока и запада — гремела музыка. Приближались колонны парада в честь праздника мясной еды. Из полей по обеим сторонам дороги в страхе выскочили и заметались сотни три бурых диких кроликов, они собирались перед воротами храма, тянулись друг к другу головами и будто перешёптывались. Один со свесившимся налево, как увядший лист, ухом и поседевшими усами смотрелся как старый вожак. Он издал резкий крик, прозвучавший очень странно. В кроликах я разбираюсь хорошо. Обычно от них таких звуков не услышишь. В чрезвычайных обстоятельствах любое животное издаёт для своих сородичей особый клич, передавая некую тайную весть. И действительно, эти кролики словно получили приказ и, вереща, ринулись в ворота храма. Порожек ворот они преодолевали в неописуемо красивом прыжке. Один за другим они юркнули за статую бога Утуна и устроили там неимоверный гвалт, что-то горячо обсуждая. Я вдруг вспомнил про логово лисиц позади статуи, проберись кролики туда, у лис будет шикарный обед. Но с этим уже ничего не поделаешь. Пусть себе пробираются. Предупредишь кроликов, так лисы рассердятся. Из громкоговорителей на сценах, расположенных друг против друга, неслась оглушительная музыка. От оживлённых мотивов, быстрого ритма и прекрасных мелодий ноги сами шли в пляс. Я, мудрейший, скитался в чужих краях десять лет и когда-то подрабатывал в дансинге под названием «Райский сад». Носил белоснежную униформу, с деланой улыбкой на лице прислуживал в туалете, открывал объевшимся и перепившимся краснорожим гостям краны, чтобы они вымыли руки, а после этого раздавал из аккуратно сложенной стопки горячие полотенца. Вытерев руки, они возвращали полотенца и при этом могли сказать «спасибо». Некоторые доставали монетки и со звоном бросали в стоящее передо мной блюдо. Кое-кто в порыве великодушия швырял и десятиюаневую купюру. Такие, как мне кажется, наверняка разбогатели, были удачливы в любви и лишь в таком благодушном настроении могли позволить себе подобную щедрость. Были и те, кто вообще не замечал меня и, помыв руки, подносили их к электрическим сушилкам на стенах. Среди воя этих сушилок я смотрел на их застывшие лица, понимая, что они обижены судьбой, что, вполне возможно, этим вечером им придётся платить за кого-то, кто живёт лишь сегодняшним днём. Они имеют дело по большей части с продажными чиновниками, в душе ненавидят их, но вынуждены встречать обходительными улыбками. К подобной публике у меня не было ни малейшего сочувствия, потому что в них тоже не было ничего хорошего. Добрые люди в таких местах, где пьют и сорят деньгами, вообще не встречаются, и было бы здорово, если бы третий дядюшка Лао Ланя скосил бы их всех из пулемёта. Но те жадины, что бросали мелочь в мою чашку, были ещё хуже, и меня зло брало от одного вида их багровых собачьих морд, только третий дядюшка Лао Ланя, положив их всех из пулемёта, мог утолить эту ненависть в моём сердце. В ту пору я, Ло Сяотун, тоже был человек известный, хотя сегодня опустился настолько, что, как говорится, феникс стал хуже курицы. Добрый молодец не поминает о прошлых подвигах, разве пройдёшь под низкой стрехой, не наклонив голову? Как говорится, мудрейший, «в молодости достиг успеха — в семье не заладилось», это как раз про меня. С улыбкой на лице и грустью в сердце я обслуживал этих приходящих по нужде болванов, вспоминая свою славную историю и горестное прошлое, к тому же, всякий раз провожая какого-нибудь болвана, ругался про себя: «Чтобы ты шёл да убился, чтоб ты пил да поперхнулся, ел мясо да подавился, спал да удавился». Когда никто не приходил облегчиться, из танцзала доносилась музыка — то зажигательная, как огонь, то романтическая, как вода. В душе я то рвался сделать какое-нибудь большое дело, то мечтательно ощущал себя в полумраке танцевальной площадки, обнимающим обнажённое плечо, вдыхающим аромат девичьих волос, медленно переступающим и покачивающимся в танцевальных па. Фантазии брали своё, ноги начинали непроизвольно переступать в такт музыке, но сладкие мечты всегда прерывал какой-нибудь болван, вбегавший со своим инструментом наперевес. Знаешь ли ты, мудрейший, сколько унижений я претерпел? Однажды развёл в туалете костёр, но вовремя схватил огнетушитель и погасил его. Хозяин танцзала Толстый Хун всё равно отправил меня под конвоем в полицию, чтобы наказать за такое серьёзное преступление, как поджог. Я, не будь дурак, на допросе объяснил, что пожар устроил один из пьяных гостей, а я помогал тушить. Получалось, что я действовал на пожаре геройски, и хозяину следовало щедро меня наградить, вначале он даже согласился, что я достоин награды, но потом передумал. Такой был кровосос, с работяг семь шкур драл, сожрёт и косточек не выплюнет. Отправив меня в участок, он, видать, надеялся сэкономить на моей премии, да и зарплату, задержанную за три месяца, не выдавать вовсе. «Дяденьки полицейские, — взмолился я, — вы же все справедливые судьи, как Бао Цинтянь, [36] Бао Цинтянь — прозвище Бао Чжэна (999-1062), чиновника при династии Северная Сун, прославившегося своей справедливостью. всевидящие и проницательные, неужто попадётесь на уловки Толстого Хуна? Он же, бывает, запрётся в туалете и ну ругать вас, нужду справляет и вас ругает…» Раз такое дело, полицейские меня и отпустили за невиновностью. В чём я провинился? Вот за Лао Ланем, мать его, вина имеется. Но Лао Лань давно уже член постоянного комитета городского политического консультативного совета, на экране телевизора часто появляется, выступает с помпезными докладами, всякий раз при этом своего третьего дядюшку поминает, утверждает, что тот — любящий Родину хуацяо, [37] Китайский эмигрант. который когда-то своей большой елдой добыл славу для потомков императоров Яня и Хуана, [38] Янь и Хуан — первые китайские императоры. а ещё говорит, что его третий дядюшка вернётся, чтобы пожертвовать на ремонт храма Утуна и таким образом укрепить ци мужского населения наших мест. Этот паршивец Лао Лань горазд бессмысленные речи произносить, но вот данная им клятва заслужила одобрение и восторг всего зала. Верно, я вдруг вспомнил, как только что этот человек с большими ушами — думаю, третий дядюшка Лао Ланя в молодые годы как раз таким и был — как ни в чём не бывало появился в танцзале «Райский сад», именно он бросил зеленоватую банкноту в стоявшее передо мной блюдо. Только потом я понял, что это была купюра в сто американских долларов! Новенькая, с острыми краями — я даже палец порезал, и кровищи натекло. В белом европейском костюме, красном галстуке, высокий и стройный, он был настоящий белый тополь. В чёрно-зелёном европейском костюме, золотисто-жёлтом галстуке, высокий и стройный — настоящая чёрная сосна. В багрово-красном европейском костюме, белоснежном галстуке — живая красная ель. Я не мог видеть его вольный танец на танцплощадке, но мог представить, сколько людей устремляли на него свои взгляды, когда он, крепко обняв самую красивую на танцплощадке женщину — в белоснежном, тёмно-зелёном или ярко-красном вечернем платье, открывающем словно вырезанные из нефрита руки и плечи, с ослепительными украшениями, большими выразительными глазами, очаровательной родинкой в уголке рта — грациозно кружился с ней в танце. Аплодисменты, цветы, прекрасное вино, женщины — всё это было его. Я фантазировал, что однажды стану таким же, смогу с шиком тратить деньги направо и налево, окружённый множеством прекрасных дам, этакий узорчатый многоцветный леопард, потаённый и великолепный, непостижимый для людей как призрак. Мудрейший, ты слушаешь?