Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Подошла мать со смоченным в холодной воде полотенцем, протёрла мне лицо и тихо распорядилась:

— Не надо жечь очень много, дождитесь, пока недогоревшие обратятся в пепел, и хватит.

Закончив со мной, мать сложила полотенце, подошла к Тяньгуа и протёрла лицо ей тоже.

Тяньгуа подняла голову и посмотрела на мать, большие глаза быстро забегали. Ей вообще-то следовало что-то сказать в благодарность, но она ничего не сказала.

Сестрёнка, посчитав, что мы жжём бумагу в развлечение, неслышно подошла, присела рядом со мной на корточки, взяла жёлтую бумажку, бросила в таз и спросила меня на ухо:

— Брат, а можно в тазу мясо жарить?

— Нельзя, — сказал я.

Со двора вошли работавшие на нас репортёры: один нёс видеокамеру, другой — штатив с осветителем — и стали снимать происходящее в зале. Мать, согнувшись, подбежала к сестрёнке и потащила её вон, сестрёнка идти не хотела, мать схватила её под мышки и поволокла.

Под объективом камеры я сжал губы, чтобы выглядеть серьёзнее. Положил бумажную денежку в таз, Тяньгуа последовала моему примеру. Репортёр с камерой согнулся в поясе так, что объектив чуть не касался дыма и огня. Потом качнул его, направив на моё лицо, ещё движение — и он направлен на лицо Тяньгуа. Движение вниз, и в объективе мои руки. Ещё движение, и в нём руки Тяньгуа. Ещё перемещение, и в объективе гроб. Камера поднимается и снимает лицо усопшей. Я вижу в рамке её лицо, лицо тётушки Лань, на огромном бледном лице — печальные глаза, хотя в уголках рта смешинка, разлившуюся по всему лицу печаль трудно скрыть. Глядя на неё, я обнаруживаю, что она тоже пристально смотрит на меня. В её взгляде так много всего, он воздействует на меня со всей суровостью. Я не смею встречаться с ней взглядом, поспешно отвожу его в сторону, смотрю на отступающих к выходу репортёров, смотрю на склонившую голову Тяньгуа. Чем больше я смотрю, тем более чувствую, какое странное у неё выражение, тем более чувствую, что она не совсем похожа на человека, тем более чувствую, как она становится каким-то привидением, а настоящая Тяньгуа давно уже умерла вслед за матерью (и неважно, родная она дочь или нет), я словно вижу, как из двора их дома простирается на юго-запад жёлтая дорога, по которой мчится красивая повозка, в ней стоят тётушка Лань и Тяньгуа в белых одеяниях с широкими рукавами, которые взлетают на ветру, словно крылья бабочки.

В полдень жена Хуан Бяо позвала нас с Тяньгуа на кухню и подала блюдо свиных фрикаделек, суп с окороком и белой тыквой и корзинку пирожков. Сестрёнка Цзяоцзяо тоже ела с нами. Было душно, к тому же пол-утра жгли бумагу, и от дыма мне было немного нехорошо, аппетита не было. А у сестрёнки с Тяньгуа аппетит был прекрасный. Они поели фрикаделек, супа и запихнули в рот по пирожку. Девчонки друг на друга не смотрели и, словно соревнуясь, ели от души. Пока мы были заняты едой, вошёл Лао Лань. Непричёсанный, небритый, одежда в беспорядке, печальное лицо, глаза в красных прожилках. Навстречу ему подошла жена Хуан Бяо и, глядя на него глазами, полными слёз, стала заботливо уговаривать:

— Ах, президент Лань, я знаю, как вам тяжело, как говорится, один день супружества — сто дней милости, а вы столько лет прожили вместе. А ведь тётушка была ещё такой добродетельной женщиной, так что не только вам тяжело, и у нас слёзы льются без остановки. Но раз уж так случилось, что почтенная покинула нас, вы всё равно должны заботиться об этой семье, перед компанией ещё стоят такие великие дела, без вас у нашей деревни не будет надёжной опоры. Поэтому, президент Лань, наш большой старший брат, не ради себя самого, а ради нас, жителей деревни, вы тоже должны поесть…

С красными от слёз глазами Лао Лань проговорил:

— Спасибо за такую доброту, но ничего в рот не лезет. Ты покорми как следует детей, а у меня ещё много дел.

Сдерживая слёзы, он погладил по голове меня, Цзяоцзяо и Тяньгуа, повернулся и ушёл. Сноха Хуан Бяо проводила его взглядом и растроганно сказала:

— Воистину чувственный и порядочный мужчина…

Поев, мы вернулись к гробу нести караул и жечь бумажные деньги.

Во дворе собирались всё новые люди. После смерти жены Лао Ланя немецкие овчарки перестали лаять. Они лежали на земле, положив головы на передние лапы, и полными слёз глазами смотрели на людей во дворе печально и дружелюбно. Собаки понимают людей, и это несомненно. Целая толпа несла бумажные фигурки слуг и животных, пытаясь найти, куда их поместить.

Впереди выступал мастер этих бумажных фигурок, бодрый и крепкий старик небольшого роста, бегающие туда-сюда глаза, сразу видно — мастер своего дела. Череп гладкий, как электрическая лампочка, бородка из десятка волосков, как у крысы. Мать махнула ему рукой, приглашая поставить бумажные изделия рядами у западной пристройки. Бумажные лошади размером с настоящих. Белая грива, чёрные копыта, глаза цвета яичной скорлупы. Телом взрослые лошади, а по выражению глаз — жеребята, озорные и милые. Объектив камеры устремился на этих лошадей, на мастера по бумажным фигуркам, потом переместился на человечков из бумаги. Их было двое: мальчик и девочка. Мальчика звали Лайфу, девочку — А Бао. [77] Лайфу — досл. «приходи счастье», А Бао — «драгоценная». Их имена были написаны у них на груди. Говорили, что этот мастер, похожий на крысу, не знал ни одного иероглифа, однако ежегодно на Праздник весны продавал торговцам на рынке добрые пожелания дуйлянь. Эти надписи были не выведены, а сфотографированы с дуйлянь других. По сути, он был талантливый художник, деятель изобразительного искусства. О нём рассказывают много, столько мне вам и не рассказать. Было ещё денежное дерево [78] Дерево с деньгами вместо листьев, символ богатства. с бумажными ветвями и листьями из металлических монет с отверстиями, которые ослепительно поблёскивали под солнечным светом.