Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Именно порядок, очередность этапов погружения в жизнь и создает матрицу на всё оставшееся время человека. Если всё делается быстро — радости от жизни не будет. Ну, сегодня родился, завтра умер — и что в этом хорошего? Словно ничего и не было. Съесть торопливо даже и роскошный обед за пять минут, давясь, — это же ужасно: ничего не распробуешь толком. Выпить три бутылки красного за десять минут и свалиться на диван, чтоб какофонично захрапеть — хоть «Шато Марго» тебе дай 1969 года (хотя нет, 1970-го, в нем солнечных дней было больше) — всё будет зря. А сесть за стол, накрытый накрахмаленной скатертью и, не торопясь, врастяжку, осуществляя transfiguration обеда в ужин, вон с этим же самым вином, да можно и с напитком попроще, не забыв, разумеется, и про аперитив, перебираться от закусок к горячему, и далее к десертам с дижестивом — это совсем другое, это иные сферы, высокие и ясные, куда даже если заглянуть — и то роскошь, это изменит твою жизнь разительно, поставив тебе прицел, который не собьется до самого финиша.

Впрочем, не только с любовью, но и с едой, такой простой вроде вещью, не всё всем понятно — большинство ограничивает себя и обкрадывает. Сравнение еды, обеда с женщинами, скорей всего, не очень удачно и мало кому будет понятно, даром что оно страшно близко к истине. Непонятно оно главным образом из-за моего казенного тяжелого языка, он стал таким от занятия унылыми науками, в которые я подался, не сумев — по ряду причин — броситься вслед за дедом, который прожил яркую роскошную жизнь, пройдя ослепительно яркий путь; впрочем, это уж другое, об этом, может, когда-нибудь позже.

Да, Лена была, скорей, нежным растением, чем трогательной зверушкой. Больше таки флорой, чем фауной. Растением — причем не холодным, но прохладным, свежим и — да, чистым. Всё должно происходить медленно, постепенно, чтоб было время посмаковать, растягивая удовольствие (тут я невольно вступаю в спор с Веничкой). Сперва это — нежный северный цветок, после — густой жизненный сок маленького, но уже проснувшегося тела, потом снова — платоническое опьянение новой девчонкой, которая была вовсе не куклой-голышом с виду, а уже раскрывающейся, просыпающейся природой, когда та оживает и сама себе удивляется, рассматривая — иногда в зеркале — свои припухлости, то ли еще детские, то ли уже далеко не. После — снова платоническое мучение, вполне, впрочем, приятное; в глубине своей натуры каждый хоть немного — мазохист. Когда новый центр желаний и жизни — в красавице, вполне уже созревшей и выпуклой, готовой к. Затянуть этот процесс перехода — вот наша задача, и тут не надо ждать милостей от природы, а лучше их от себя отпихивать изо всех сил. Отложенное удовольствие — собственно говоря, единственный доступный нам способ ощутить радость жизни. Не урвать жадно сразу всё, а — не спеша добыть щастье, черпать его малыми порциями! В грамм добыча, в годы труды — ну или как там. Это вот и есть первая любовь в чистом виде, какая случается у всех счастливых, когда приз вот он, бери! С чувством, с толком, с расстановкой. Кто возьмет сразу, тот испортит себе всё самое тонкое и роскошное, что ему может достаться в этой жизни. Ограничившись только физическим овладением. Вот он, предмет мечтаний, в твоих руках, весь вроде твой — а где ж радость-то? «Не та», — как записал в дневнике Лев Николаич наутро после первой ночи с женой, в Ясной Поляне.

Проснувшаяся, просыпающаяся природа закрыла от меня прочий мир в, пардон, Крыму, который когда-то был роскошным и ни с чем не сравнимым, и соревноваться с ним мог только Кавказ, а больше никто и ничто в подлунном мире, который, впрочем, был страшно мал — за железный забор нас не пускали же.

… Кажется, первый, у кого я прочитал про такие вот жесткие предпочтения: когда увидишь девку — и у тебя от каких-то ее свойств, от черт лица ли, от роста, линий тела, от жестов, от движений, к примеру, плеча, от тембра голоса или еще какой ерунды сразу срывается в галоп сердце, — был Набоков. У него много про это. Та же Лолита — типаж, который всю жизнь тянул к себе самого писателя, прикрывшегося Гумбертом. Я много про это думал и, думая, волновался. Это было дико важно для меня! Ну, когда-то. Увы, я не успел, не смог — при Советах-то — про это поговорить с самим стариком, которого упорно держал за классика. Но зато! Я с пристрастием расспрашивал его сестру Елену, с которой мы виделись по переводческим нашим, ее и моим, делам в Женеве — она когда-то была толмачом в ООН, куда до нее нам. Я захаживал к старушке попить чаю; она жила в приличном доме на Rue Charmille, rez de chausse.