Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

… Да, так вот Ирка та, харьковская, устроила вполне взрослую жизнь: изменила мне. Или даже — предала. В разгар боя — мы кидались кипарисовыми шишками с пацанами из соседнего корпуса — я заметил, что боеприпасы закончились, а второй номер мне ничего не подносит. И оглянулся, осмотреться. Ирки не было видно нигде. Получив в спину и в затылок с пяток шишек, я смело повернул голову к ведущему огонь противнику — и увидел свою красавицу, которая счастливо улыбалась мне, прячась за спину нового счастливца, моего не только «врага», но, как выяснилось, и соперника!

Я тогда думал, что это случайно так вышло и что такое с одним мной могло случиться, в виде исключения. Только тонким натурам выпадает раз в жизни такое высокое переживание. Но потом оно повторялось раз за разом, матрица сформировалась и затвердела, она уверенно и равнодушно мостила собой мой жизненный путь. Каждый повтор давался мне всё легче. С какого-то раза я даже начал шутить по этому поводу, меня это стало привычно забавлять. Я усматривал тут какие-то закономерности, хотя фактов для настоящих научных обобщений было слишком мало. Но удержаться от этого не мог: в молодости очень хочется выглядеть, по крайней мере в своих глазах — знатоком женщин.

Когда это романтическое настроение проходит, тема смещается с первых позиций куда-то на задворки сознания. Но все равно ловишь себя на мысли: бабы расставлены по жизни как верстовые столбы, как вехи. И, вспоминая какую-то главу из своей биографии, думаешь: это было в то время, когда я влюбился в Ирку. Или — «одна зима звалась Татьяной». А когда я переехал (на новую квартиру), у меня была Валя-черненькая. Или кто-то из друзей говорил между делом: а помнишь, как ты тогда подсел на ту, ну, толстенькую? Или — когда ты носился с той длинненькой и все время убегал к ней от нас, посреди веселой пьянки? Я, конечно, помнил, всякий раз — еще бы!

… На чердаке дедовского сарая, того самого, где я бил молотком по пальцам, но иногда и по гвоздям — жили наши домашние голуби. Они ворковали наверху и срали вниз. Взрослые уверяли меня, что голубка не просто бурчит что-то, но вполне осмысленно обращается к самцу:

— Супруг, супруг…

Я сомневался. Да и слово казалось мне дурацким, ненатуральным. Я слышал другое: крум, крум… Ну или — хрум. На худой конец — в Крым, в Крым!

Голубей мы держали не для красоты, не ради платонической любви к природе. Это была наша такая домашняя скотина. Прекрасно помню, как ел вареные вкрутую голубиные яйца — потом выяснилось, что они размером с перепелиные. Маленькие, трогательные, как бы детские; они сошли б за страусиные, если играть ими с Барби — которых тогда не было в наших краях, при том что Запад был ими заселен еще в 1959-м. Мне казалось, что это невероятно правильная идея — вот как раз такими как бы игрушечными яйцами кормить детей! Самих голубей мы явно тоже жрали, но там поди разбери — мясо, оно и в Африке — мясо. Скорей всего, голубятину, когда она попадала в мою тарелку, я держал за унылую курятину. Взрослые при этом молчали, чтоб не ранить меня.

Голуби вызывали во мне весьма нежные чувства. Мне давали кормить их птенцов, маленьких жутких уродцев, с виду прям мини-динозавров. Это наночудовище смело залезало своим клювом в мою страшную — для него — пасть, и я языком подталкивал к нему, кажется, кашу.

Однажды я залез на чердак, по деревянной, почерневшей от старости и непогоды лестнице — и, заглянув в дверной проем, увидел полосатого соседского кота, который метнулся от меня и исчез в темном углу, где у него, похоже, был тайный ход наружу. Я успел только заметить, что кошачья морда была заляпана светлой кровью и облеплена мельчайшими перьями и пухом. Позже я увидел окровавленную фашистскую морду, которая раздавила кота, с разбегу — в итальянском «ХХ веке».

— Что ж это такое творится? Ушибся, что ли, кот? Ранен? — заволновался я.

Всмотревшись в темноту сарая, я увидел тушки, трупики моих родных птиц. Иные были просто растерзаны, разделаны. Убитые птенцы выглядели особенно жалобно. Они валялись среди проса и черно-белого обильного говна своих родителей. Я долго еще рыдал, и там наверху — и после, спустившись. Помню те свои чистые детсадовские слезы! Слезинок ребенка было до хера…

Дед пытался меня успокоить, гладил по макушке. Я сквозь слезы просил двустволку, этого я хотел больше всего в жизни — на тот момент. Я хотел застрелить подлого холодного убийцу — соседского Ваську. Я отчетливо видел будущее: вот я пристрелю этого кота как собаку, и справедливость немедленно восстановится, и мне сразу станет легко и весело. Васька же из красавца превратится в ошметки мяса и обрывки меха, и его окровавленные кишки будут точно так же торчать наружу, как у погубленных им голубков… Вот я разламываю ружье, вставляю пару патронов, со щелчком соединяю части оружия — и жду в засаде подлую тварь… Как мне хотелось покарать убийцу! Птенцы были б отомщены. И настала б в этом мире справедливость, сцуко.