Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

На новом месте дед быстро сделал карьеру — дослужился ко командира (пулеметного) взвода полка ЧОН ЧК, далее — аж до инструктора пулеметного дела. Кого чекисты били из пулеметов? Повстанцев, знамо дело… Не таких известных, как «антоновцы», но той же масти. Ну как же честному человеку не пойти бить красных убийц и грабителей? «Земля — крестьянам», наобещали, а после кинули. Кто обманет малых сих, лучше повесить (тому «на шею жернов»).

В детские годы мне казалось, что никогда уж не будет той махновской воли в наших диких степях и нельзя будет взять ствол и вершить суд, какой захочешь, над всяким. Я тогда страдал от того, что меня обделили… Но вот настала — опять — дикая свобода в тех краях… Мечты вроде сбылись, но щастье не настало. Так часто бывает.

Да, наверно, у всех так: в нежном возрасте каждый мечтает о каких-то глупостях, и часто в жизни щастье — это НЕ получение желаемого, а совсем наоборот — когда мечты НЕ сбываются. А у кого сбываются — тому открывается истина, которой человек не рад, и он стоит на краю пропасти, и кругом — безнадега… Круг замкнулся.

В 1924-м дед ушел из ЧК, получив выходное пособие — полный комплект обмундирования и миллион рублей наличными. (Сейчас миллион — тоже деньги неплохие и тоже не фантастические.) И — подался в Донбасс. А там устроился на шахту с игривым названием «Амур». Больше в ЧК он уж не возвращался. К моему давнишнему детскому разочарованию, которое было аж до слез, — ну как же можно добровольно отказаться от геройской жизни? Что ж веселого в унылой шахте, где всегда ночь и пыль?

Да, я думал и продолжаю думать, что дед жил невероятно щасливо в своей молодости, когда всё было позволено и разрешалось убивать, кого хошь, всех, кто не нравится — того и мочи! Где поймаешь, там и мочи! А кроме этого — что ж еще, рассуждал я (в нежные годы), имело право называться щастьем?

Дед переменил на это взгляд — через много лет, перед самой смертью. (Про это надо отдельно.)

Засыпая детским сладким сном, я думал про то, к каким играм склоняли деда в его дошкольные годы его подружки. Но он, небось, им всем жестко отказывал! Железный же настоящий человек.

Гражданский, глубоко штатский, безобидный отец мой, конечно, не шел ни в какое сравнение с дедом — героем и народным мстителем. Однако ж на папашу я посмотрел новыми глазами, когда он купил мотороллер! И этим как-то себя реабилитировал, а меня приобщил к геройской мужской жизни. Техника, железо, приборы, блестящие детали, запах бензина, сладкий наркотический выхлоп, дыр-дыр-дыр, это трогательное тарахтение, и дальше — скорость, почти полет. Это была «Вятка» — в девичестве, конечно, Vespa, ну так в те времена люди иногда меняли фамилии и врали про пятую графу. Эта «Вятка» была белая, легкая, изящная, с волнующими женскими линиями, которые, впрочем, меня в те времена раздражали.

Всё вместе это было отвратительно и унизительно. Ну вот как мог взрослый человек, мужчина, вроде неглупый, да еще и офицер (запаса, но всё же, всё же!) — обзавестись такой вот белой совершенно девчачьей игрушкой, на которой можно ездить даже в юбке, как на дамском неполноценном велосипеде? Отчего было на те же деньги не купить мощный, мужской, практически военный инструмент, к которому можно и коляску с пулеметом присобачить — при необходимости? Цвет чтоб — если не армейский зеленый, то уж по крайней мере суровый черный? Даже и без пулемета и без коляски я мог бы, сидя сзади, спешить на мотоцикле куда-то на войну, заниматься важным мужским делом. В случае с девчачьей выпендрежной модницей «Вяткой» на ум приходили разве только аттракционы в парке. Чтоб на них кататься, мне надо было сперва дать себя уговорить — ну ладно, так и быть.

Но и «Вятка», она же Vespa, несмотря на всю свою отвратительно несерьезную красоту — было у девчонок такое выражение «куколка-балетница-воображала-сплетница», вот это как раз оно! — всё же дала нам, ну, мне — искомый героизм и подход, подъезд к вполне военному риску, к подвигу, к катастрофе, из которой чудом только выходишь живым, к посещению раненого товарища, который в беспамятстве и в горячке мечется по койке, растрепывая простыни, — как в хорошей крепкой военной мальчишеской книжке со стрельбой и взрывами — когда страшно хочется отомстить, да вот только нету под рукой такого врага, чтоб можно было с ним поквитаться.

Мы вдвоем — я, штурман, ну и пилот, так и быть, тоже — мчались на нашей «Вятке», которая в моем милитаристском, победа или смерть, воображении была, то есть был страшным мотоциклом, и вдруг он вильнул, как будто нас поразила фашистская пуля — мотнулся в сторону и упал на бок, ударился об асфальт. Я улетел в сторону. Дальше — шум, гам, крики, ор, отец лежит в крови, головой на бордюре, не шевелится. Я ощупываю себя, как сбитый летчик из книжки — всё вроде цело. На голове у меня был как бы летный шлем, пилотский, только он не застегивался ремешком, как положено, а завязывался бантом, там были жалкие тряпочные тесемки вместо военных кожаных ремешков. И еще одно отличие, о котором я старался не думать, ну и не думал — шлем был покрыт рыжим мехом, крашеной овчиной. Он был плотным и мягким, так что удар асфальтом по моей голове оказался слабым до незаметности.