Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Ну и потом, если че, вместо непонятной фразы — fill the blanks, можно дать какую-то прописную истину, дурацкую банальность. Или — пустое выражение типа «Больше внимания разным вопросам!» Или «Мы за всё хорошее против всего плохого!», «Мы всегда пытались принимать сбалансированные решения, учитывающие интересы всех сторон». Кто будет это опровергать? И да, непосвященные думают, это потом перевод кто-то проверяет, сличает с оригиналом. И ставит толмачу оценку. Штрафует его или премирует, или выгоняет с работы. Но кому это нужно? Конечно, оценки выставляются в итоге — какое-то подобие оценок. Но учитывают при этом не ошибки — а другое, совсем другое. Легок ли переводчик в общении. Насколько он симпатичен. Что у него с чувством юмора. Как он насчет бухнуть. Если общение более плотное и на выезде, важен и моральный облик толмача. К примеру, попросят его перевести беседу с проститутками, чаще, конечно, с сутенером или с мадам — а он скорчит рожу и еще после стуканет. Ну вот кому нужен такой посредник? Никому. А что там переводчик говорил и как — на это заказчик мало обращает внимания. Как показывают опросы.

Ну а Горби легко переводить. «Это очень хороший вопрос, спасибо, что вы его задали». Ну и далее поток сознания, который персонаж и сам бы не смог повторить.

Конечно, на первых порах я его видел, как все, только по ящику.

Первый раз — это был апрель 1985-го, когда Михал Сергеич из телевизора смотрел, как мы с моим приятелем Толей Иванчиковым, ныне покойным, пьем водку и закусываем ее плавлеными сырками, — временные же были трудности с продовольствием, а бухла хватало. Я тогда нечаянно вслушался в речь партаппаратчика и, хотя не отличался никогда политической прозорливостью и сбывшимися прогнозами, в перерыве между третьей и четвертой рюмками спросил собутыльника:

— А вот понимает ли Горби, что он начинает обрушение коммунизма — или это у него так нечаянно пошло-поехало? И он пока еще сам ничего не понял?

Толя выпил молча. Он был член партии и, небось, переживал по этому поводу больше, чем сам Михаил Сергеич.

Потом Горби сильно меня подставил — вот меня лично. В очень важном вопросе — жизни и смерти, не больше не меньше. Это был исторический день — 1 мая 1986 года. Я — в компании рыбаков-собутыльников — сплавлялся на резиновой, черной, как субмарина, лодке по речке Жиздра и на ходу дергал спиннингом щучек. Места удивительной красоты уже были «зоной бедствия», радиоактивное же заражение, до украинской (на тот момент воображаемой) границы рукой подать, а там четвертый блок, и радиоветер от него. Правда, я еще об этом не знал — в отличие от Генсека. Жарило солнце, в небе ни облачка, я этому радовался после северной бесчеловечной зимы — и загорал topless. По небу весело плыли — инкогнито — радиоактивные облачка. Михаил Сергеич к тому моменту уж четыре дня как знал, что там деется в Чернобыле, со всеми подробностями, но всё еще сомневался — говорить мне про это или нет. И вам, кстати, тоже. А вы как раз шли в первомайских колоннах и, размахивая красными, как бы предупреждающими о несчастье и опасности флажками, забивали ноздри радиоактивной пылью, т. е. подвергались воздействию одного из поражающих факторов ОМП. Когда (если) по вам грохнут серьезной бомбой, это не будет как гром среди ясного, как в тот Первомай, неба — вы уже прошли тренировку, и вам почти не страшно. Не в том смысле, что не опасно, — просто будет легче это переживать. Без особого надрыва. Горби, мне кажется, сидел в те дни в бункере или на дальней даче, как и положено настоящему вождю. Он — в лучших совецких традициях — только через три недели выступил с речью, в которой сказал всё, как бы пародируя рябого кумира своей молодости, который тоже с некоторым опозданием обратился к народу своему, к братьям и сестрам, давая в 1941-м камент на бедствие.

Живьем же я впервые увидел его в его же Горби-Фонде на какой-то годовщине Раисы Максимовны. Но смотрел я больше не на него… А на девчонку удивительной чувственности. Я уж было кинулся к ней знакомиться (не могу сейчас вспомнить, с какой целью, это был подсознательный импульс) — но меня кто-то одернул:

— Ты что, сдурел? Это же внучка Горбачева!!!

Надо сказать, что я почему-то сразу успокоился и вернулся на место. Внучка президента СССР — это типа святое.

А вскоре в модном журнале «Медведь» вышла эротическая съемка этой вот внучки! Развели меня как лоха. Ах, типа, святая.

В кусок времени — от первого показа вождя в ящике до моей встречи с его исторической внучкой — столько всего успело вместиться… В промежуток влезла целая жизнь! От хмурого худосочного Совка, где Горби был одним из унылых бюрократов, скучно вравших насчет коммунизма, — до постсовецкого московского блистательного Вавилона, в котором Михал Сергеич себя довольно уютно начал чувствовать, ворочая миллионами и наслаждаясь любовью Запада. В основном почему-то только Запада — хотя и это тоже немало.