Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Наших убили, а сами живут…

Понятно, какие у нее при этом были у нее глаза и скольких слез это ей стоило. Слез и испорченной жизни. Она росла нищей сиротой, а мать ее из молоденькой офицерской жены превратилась в уборщицу и продавщицу пива в парке. Образования, дипломы, карьеры — ничто не смогло вытравить из матери ее рабоче-крестьянскую натуру. Которую унаследовал и я. Насколько это плохо, сколько в этом лузерства? Откуда мне знать, я ж не вижу этой картинки со стороны. И доволен тем, что у меня есть, и хорош себе, каким бы я ни был. Каково это — быть профессорским сыном из Питера? Не знаю и не смогу этого узнать. (Как и того, что чувствуют женщины.)

Ну вот. Мы были отрезаны друг от друга, я и моя немка, этим вот бронированным пуленепробиваемым стеклом из спрятанных писем. И наши жизни после этого текли по разным руслам. Жалею ли я о чем? Чтоб да, так нет. В молодости я мог еще о чем-то жалеть, но в какой-то момент мне открылось, что прошлого нету, его не существует, сзади — ничто, всего лишь пустота. Которая не стоит ничего, ни даже жалости. Тогда мне было больно, когда я читал письма, вернувшиеся из небытия, из мира мертвых, убитых, замученных жизнью. Больно — однако ж никакой тени упрека в адрес матери я в себе не различил. Она была кругом права, была в своем праве, и винить ее мне было не за что. Я просто принял случившееся к сведению. Наши мертвые схватили меня и не пускали к живым немцам. И немкам.

Всё было кончено. Перед смертью мать успела резко изменить мою жизнь. Немка ушла в свои свояси. Я отделился от нее. Кстати, я после видел много смешанных семей с уже полностью немецкими детьми — и ни одной из них не позавидовал. И не порадовался. Да и в моем случае до такого, скорей всего, и не дошло бы. Мать просто укоротила эту агонию. Агонию бешеной страсти. Прервала эту веселую опереточную русско-немецкую войну с непредсказуемыми последствиями — остановила на той стадии, когда она еще только разгоралась, да.

Ну и потом, как бы я показал свою немецкую красавицу дедушке-фронтовику? Нереально. Отака херня, малята.

Всё пропало.

Она пропала.

И тоже. Я искал ее, но найти не мог.

Нашлась она случайно и внезапно. Как часто бывает.

Оказалось, что она в Африке. Не то чтоб она сбежала туда лечить разбитое мной сердце и начинать новую жизнь со своими любимыми красавцами-неграми (чтоб утешить меня, она рассказывала, что приборы у них конечно, хоть и здоровенные, но зато не работают толком) — но отчасти это было верно, и просто всё совпало.

Я захотел сделать ей сюрприз. Безо всякого скандала, без африканских страстей — какое я имел на нее право, после всего? Когда бросил ее беззастенчиво и грубо? Неважно, что то была не моя вина.

И вот.

Как-то раз, отправившись с братвой на сафари, я сделал крюк — и заскочил к моей Велосипед. Возможно, мне хотелось насладиться местью: вот она какая дура, бросила меня (чему я, честно говоря, даже радовался, особенно в момент расставания, но зачем же это выставлять напоказ) и уехала к своим неграм, а вот я как белый человек богато путешествую по далекому континенту.

Мы встретились в городе, в кафе.

Она позвала меня к себе в гости.

Поехали к ней.

Ну что, неплохой домик в живописной местности, на холме, с видом на океан. Бассейн. Кухарка, еще какие-то слуги — правда, сонные и ленивые. Джо к тому времени куда-то делся, пропал, но в ее распоряжении были, она коротко это обрисовала, лучшие красавцы из местных, роскошные животные. Небось она сильно привирала, чтоб меня уесть. Кстати, белые тоже были в ее меню. Отчего нет, я б тоже, случись мне жить в Африке, пожалуй, завел бы себе разноцветный гарем — ну в те годы. Сама она там, на лоне дикой природы, что-то писала/переводила, встревала куда-то посредницей, что-то выпиливала, выкраивала для себя, да и подарки какие-то ей доставались от мужиков. Мы еще прокатились на ее мотоцикле, поднимая пахучую африканскую пыль, которая наполовину была, небось, пыльцой диких ядовитых цветов.

Я пробыл там пару дней…

(…)

Мы попрощались, и уже в самолете я начал подумывать о новой поездке в Африку, чтоб заодно завернуть к своей (бывшей) Велосипед.

По прибытии домой я написал ей, она быстро ответила, и так далее, пошло-поехало. Марки на конвертах были такие, что мне было больно от их бесполезности — эх мне бы их лет 40 или даже 50 назад. Письма были полупустые, между строк вмещались какие-то смутные мемуары и мутные желания, легкие намеки, несколько преувеличенные раздутые страдания от разлуки — и шутки, без которых в личной жизни сразу начинается тоска.