Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Немка была единственной отдушиной. Только мысли о ней и радовали меня в тот год, который легко мог стать последним, если б завернуло покруче, я б не стал цепляться за жисть-жистянку и требовать продолжения банкета.

И вот, значит пишу я ей, пишу — «и нет мне ни слова в ответ». Знаю точно, где мой адресат, но что толку?

Я ничего не получал от нее! Иногда казалось, что я уже начинаю реально сходить с ума, от накала этих страстей. Ну а что, у меня было довольно сильно измененное сознание. Любовь-морковь, страсти-мордасти, отвращение к женщинам — ко всем, кроме нее. Какой грязью казались мне мысли о сексе с посторонними девками! Я через одежду не то что видел, но угадывал, по памяти, половые признаки и детали знакомых или просто встреченных на улице дам. Мне казалось, что я просто сблюю, если раздену какую-то из них, из числа этих чужих, что я весь загрязнюсь, испачкаюсь в ее любовных сучьих жидкостях. Которые представлялись мне в моих кошмарных мыслях — ядовитыми, жгучими, прямо серной (сера, адская сера!) кислотой. Не исключено, что я мог бы тогда убить даму, если б она всего лишь интимно и прямо пристала ко мне. И обнажила б женскую, точнее, блядскую свою сущность. Или — сучность?

Я не получал от своей, навеки моей немки писем, ну и чего еще тут было думать? Без вариантов. Опять, блять, несчастная любовь. Со мной такое бывало не то чтоб каждый раз, но время от времени таки да. Когда паузы между такими романами, между этими яркими вспышками несчастий затягивались, я начинал по этим страстям просто даже скучать. Я догадывался, что круче в жизни ничего и не бывает. Несчастная любовь — такая роскошная специя, которая одна только и дает тебе ощущение, что ты жив, что ты существуешь, дышишь полной грудью и на всякую прочую ерунду не обращаешь внимания. Поскольку поглощен чем-то самым главным, ярким и сильным. Да, что-то в этом было. Определенно было! (После мне рассказывали лудоманы, что выигрыш ничего им не дает, ну разве только деньги, подумаешь! Так они и в Африке деньги. А вот когда эти маньяки проигрывают, то проходят по всему спектру ярких переживаний. Звучит вроде совсем глупо, но я такое слышал не раз от дружков, показания у них совпадали.)

Ну и, как всегда в таких случаях, при ах несчастной любви — запои, веселые девицы (все-таки), пьяные слезы, признания случайным собутыльникам. Обычный джентльменский набор, в который еще вместо презервативов входили гонококки и вендиспансер — он существовал как будто специально для таких романтических коллизий.

Потом случилось ужасное, что отравило мне жизнь на много лет, а может быть, и навсегда — но со временем все ощущения, к щастью, угасают и притупляются. Мать долго болела… И потом — всё. Кажется, именно на ее похоронах мой брат двинулся головой и после, через считанные годы умер — в дурдоме. Я был всё ж старше него и, возможно, поэтому крепче — и несколько циничней. Может, я тоже повредился умом, но в какой-то легкой форме, скрытой не то что от людей, но даже — до какого-то момента — и от меня самого. И да, если человек полностью тронулся, но не подает виду — чем он отличается от «нормального»? Я когда-то вдруг увидел: многие, да почти все странные поступки, убийства, измены, предательства — объясняются не какими-то таинственными причинами, а обычным психическим нездоровьем. Лучше всех это понимал и описывал человек с серьезным диагнозом — Достоевский. И, конечно, на втором месте — Гоголь. Оба они сильно — ну, того. Вот в чем их творческий метод и бешеная заграничная популярность одного из них! Да.

Короче, я вышел из пике, из того штопора, в который тогда вошел, — и неким странным образом выжил. И даже смог делать вид, что ничего не случилось. Я не попал в дурку даже на короткое время.

Мать была совсем молодая, до пенсии ей было еще пахать и пахать — но вот… Когда она лежала в гробу, ее лицо было тоньше и красивей, и счастливей, чем при жизни. Мысль о том, что мы с ней больше не встретимся, сильно обесценивала всю мою оставшуюся жизнь — в моих глазах. Я залез в шкаф с ее вещами, хотел найти и забрать себе какие-то фотки и письма. Конвертов всяких вскрытых я нашел много. Отдельно лежала толстая кипа нетронутых писем — из Германии. Знакомый, чуть не до боли, почерк. Я кинулся читать, забыв обо всем прочем. В письмах моей немки было еще больше розовых слюней, чем в моих. Господи, чего только я там не вычитал! Страсть, откровенность, фотографии, где она голая, — правда, ч/б. Лживые преувеличенные признания, обещания покончить с собой, если я ее брошу, ваще высокая трагическая нота — ну, как же я, негодяй, могу ей не отвечать?! Я выглядел в ее глазах каким-то мудацким Ромео. Получилось так, что мы оба писали свои письма в никуда. Прервалась связь времен. Обрыв на линии. Бедная моя мать не знала немецкого, не могла там ничего понять, ни слова — там же не было ни Hande hoch, ни Halt, ни Feuer, ни abfuhren, ни Ofizzieren — Komissaren — Juden. Но ей и так, без слов, всё было ясно. Да, я столько раз слышал от нее, про немцев: