Лара Галль - Буквенный угар

Он — данность. Такая же данность — дети или их отсутствие.

И когда Лика, вся во власти импульса, устремилась к Исходу, она оставила все данности прошлой жизни на возделанной территории.

С собой ей не полагалось брать «ни ремня, ни нитки» — такие она различала сигналы в подхватившем ее экзистенциальном вихре.

Ей предстояло начать абсолютно свою жизнь, и никакие приобретения и достижения прошлой жизни не имели для нее значения.

…чтобы никто не сказал: «Я обогатил тебя…» — так, кажется, говорил Авраам, гордо не касаясь богатств языческих…

Она не чувствовала себя ни правой, ни виноватой.

Некая неизведанность бросала вызов именно ей.

Вызов на подвижничество, не меньше. И всей яростной душой Лика ощущала соответствие этому вызову.

Порыв ее был единосущен зову, но гравитация прошлого могуче напрягла недра и держала неумолимо. На самом пороге, но держала.

Ах, все мы заложники древних архетипов поведения…

Все уже сказано в сказках и сказаниях.

И три однокоренных слова в этой фразе не избыточны, нет…

Интересное состояние — на пороге.

На символическом этом пределе Лику окликнул Сергей.

Муж, номинальный король, который давно уже воспринимался пейзажно.

Он вдруг яростно предъявил свою «данность», как непреодолимую реальность.

Возопил, омыл слезами ноги, ожег отчаянием, и Лика чуть помедлила на пороге.

Обернулась (о, вспоминайте жену Лотову!), вгляделась.

Раненый мужчина со знакомым, кажется, лицом. Красивый. Под глазами лиловеет горе. Щетина черна.

Она попыталась вспомнить привычный облик мужа. Не получалось.

Стоящий перед ней мужчина тоже ступил на порог.

Силой его горя открылся проем меж мирами жизни и смерти.

И тишиной и темнотой Сергей был осенен до неузнаваемости.

Перед Ликой стоял чужой мужчина, поставивший на кон свою жизнь. Мужчина, источавший обреченный азарт смертника.

Что-то передвинулось в природе.

Помехи ли в эфире виноваты, или кто-то не протер вовремя зеркало универсума, и искажения возобладали — неизвестно, но только сила зова, влекущего Лику, вдруг ослабла.

То, неведомое, что послало за Ликой гонца, снабдив его чарами, вдруг отозвало назад свой шифрованный сигнал.

«Искушение миновало», — сказал бы святой.

Нечто там, в далеком далеке, спасовало перед смертной решимостью Сергея.

А может, это несказанное далёко и не нуждалось в Лике, лишь пело голосом сирен, зазывало полифонией мечтаний и надежд?

Не знаю…

Я описываю происходящее символами. Но вот — для сравнения — отрывки из дневника Лики.

«…Проснулась, посмотрела на любимый черный узор железного изножья кровати. Подумала — моя кровать. Уйду — буду просыпаться в окружении чужих предметов. Вещей, которым мне нечего дать. Эти любимые вещи я „надышала“ собой.

Эти книги.

Эти простыни, подушки, плед.

Вещи, вовлеченные в оборот мной, останутся, а я уйду.

А дети?

Дети отходят от нас, как только рассекается пуповина.

Ею же завязывается первый узел их жизни.

Это в память о той связи мать заботится о детеныше.

В память о бывшем неодиночестве, когда в теле жило другое тело.

Может быть, соитие мужчины и женщины — тоже дань той памяти?

Пенис, как пуповина?

И как дети мои отплывают вдаль от меня, потому что все жертвы Пуповине принесены и ритуалы исполнены, так и я отплываю от мужа, потому что связь истаяла?

Меня нет с ним. Уже давно нет. Как он живет с призраком? Любая женщина поняла бы уже давно, что меня нет. Но ему невдомек. Пока меня можно спросонок коснуться рукой, пока можно своим телом повторить мое, я считаюсь, как будто есть…

Я не чиню препятствий проникновению в себя. Доступна, как гуманитарная помощь пострадавшему. Привычная алтарная служба развенчанным идолам.

Но для него (доступ к телу) — это возможность поставить метку: „Мое!“ И пожалуй, единственное, что не дает ему сдохнуть в этом кризисе.

Мне жаль лишать его этой малости, да я и не вправе. Он должен сам отпустить меня. Сам. ИНАЧЕ ЗОВ НЕЛЬЗЯ СЧИТАТЬ ЗА ЗОВ, ВЫЗОВ — ЗА ВЫЗОВ. Иначе все, гонящее меня прочь из семьи, — иллюзия, фата-моргана, глюк.

И я не смею отменять его жизнь, взрослить прежде времени детей ради послышавшегося голоса в тумане».

Если бы я знала, что там, в далеком краю, кто-то подносит руку с фонарем к окну, стараясь угадать во тьме мой силуэт. Или слушает, припав ухом к сухой земле, не слышны ли мои шаги…

Но нет. Никто не ждет.

Или нет. Ждут многие. Но не меня.