Владимир Богомолов - Особое задание [Повести и рассказы]

— Не стреляйте!

— Не в кого уже стрелять, — успокоил ее начальник отдела. — Бородатого взяли, а того, кажется, пришили к стенке.

Он направился к сеням, обращаясь к невидимому сторожу:

— Иди в комнату, старик. Зажги другую лампу или фонарь. — Повернулся к углу дома, позвал: — Сергеев, веди задержанного.

Сторож, глубоко вздыхая и приговаривая про грехи наши тяжкие, засветил другую лампу, поставил ее на середину стола, не ожидая приглашения, сел на скамейку. Он даже не обратил внимания на лежащего в углу человека в военной форме, с — которым, всего несколько минут назад делил ужин, вел беседу «за жизнь». Словно ко всему происходящему он не имел никакого отношения. Мало ли за его долгую службу — здесь перебывало покойников. Что же, он за каждого должен переживать?

Маша присела на корточки, разглядывая убитого. Это был не Угрюмов и даже не каптенармус. Он стала ожидать задержанного. И как только в тусклом свете показалась высокая статная фигура бородатого человека, девушка ощутила страшную усталость. Если бы она не прислонилась к стене, ноги не удержали бы ее. Бородатый сделал шаг, поднял голову и… застыл. Несколько секунд Угрюмов глядел на Машу, а затем со злой — иронией произнес:

— Старый идиот. На какого живца клюнул… — Он расстегнул ворот железнодорожного кителя — и прошел — к лавке, где отрешенно сидел сторож.

— Разрешите? — обернулся он к конвоиру, но вместо того ответил начальник — отдела:

— Еще насидитесь, господин полковник. Не будем терять времени. Поехали.

1980 г.

Тогда, помню, я удивился. Надо же, пятнадцать лет минуло после той памятной встречи, когда она вся, от задиристых носков белых валенок до красной звездочки на серой ушанке, искрясь, как первый, не тронутый войной февральский снег Сталинграда, сказала, заполнив счастливой улыбкой тесную бекетовскую улочку:

— А я вышла замуж!

Даже — меня, не имевшего на нее виды, что-то морозное ущипнуло за сердце. А каково было бы услышать это признание тем одноклассникам, которые совсем недавно перестали досаждать — девчонкам глупыми остротами, сомнительной ценности изречениями, даже сентиментальными записками. Перед войной они неизменным эскортом, целиком полагаясь на ее вкус, терпеливо ожидали участницу танцевального ансамбля клуба имени «Павших борцов» после репетиции или концерта… И они, ни черта не смыслившие в мудреных французских «па де сизо» и «рон де жамбах», искренне уверяли, что после Ольги Лепешинской только она должна взойти Авророй на сцену знаменитого Большого. А если учесть, что имя у нее было такое редкое, красивое — Грация (правда, мы звали ее на свой манер — Граней, что далеко не соответствовало переводу с латыни), то казалось, что судьба ее предопределена.

Но началась война… Поклонники ее таланта были теперь далеко от родной школы. И я понимал, что Граня осчастливила не одноклассника. И хотя поступок ее мне казался тогда более чем легкомысленным, у меня не повернулся язык, чтобы омрачить ее день какой-нибудь расхожей репликой о скоротечности фронтовых браков.

Как я благодарен своему языку и той минуте молчаливого соучастия! Оказалось, что брак был не только долговечным, но и счастливым. И она с какой-то необыкновенной гордостью рассказывала о своем муже — солисте балета Ленинградского театра имени Кирова и с легкой иронией о крушении своей школьной мечты. — Нет, не потому, что она оказалась бесталанной. Горячий осколок крупповской стали, застрявший в ноге, засадил ее за счетно-вычислительную технику планово-экономического отдела. Теперь ее тихие радости сводились к очередной премьере мужа и хорошим школьным оценкам дочери. — Конечно, это не совсем то, что мы ей пророчили, но она по-своему была счастлива и не сетовала на судьбу. Так, по крайней мере, казалось мне тогда. Но позже, когда еще десять лет спустя вновь встретились с Грацией Александровной, она вдруг открылась неведомой мне стороной души. Оказалось, все последние годы она жила не только своими планами-отчетами, премьерами мужа, тревогами необыкновенного акселерата, но и нетленной памятью фронтового братства…

Мы только что вернулись от нее, и я все еще находился под впечатлением встречи в домашнем кругу. В тот первый приезд она не звала меня в гости, сказав, что живут в центре Ленинграда, на Мойке, недалеко от того дома, где прошли последние годы Пушкина. Живут они в комнате свекрови. Обещают дать новую. Наконец дали. И снова место связано с именем великого поэта. У Черной речки. Там, где пуля проклинаемого нами до сих пор Дантеса повалила Пушкина на снег. Черная речка… Помнится, когда в школе мы изучали биографию и творчество Александра Сергеевича, когда смотрели черно-белый немой фильм «Поэт и царь», казалось, что эта самая речка и место, выбранное для выяснения отношений, находятся за Питером у чертей на куличках, а оказалось — совсем недалеко от центральных шумных проспектов. Или это бешеные скорости наших дней так сократили расстояния. Словом, места дуэли мы достигли, наверное, через полчаса.