Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Кто звонил? – спросила она вернувшуюся Грейс.

– А, один ухажер, – отмахнулась та со смехом. – Совершенно неинтересный. Давай-ка лучше поищем, во что тебя одеть. Мои платья тебе будут велики, но у сестры было что-то подходящее…

– Не надо, – запротестовала Делия. – Она рассердится.

– Да она давно их не носит. Каждый сезон заказывает новые… Вот это, думаю, будет впору. Посмотри-ка.

В руках она держала нарядное платье из шифона, кораллово-розовое – цвет, который Делия никогда не носила. Грейс, однако же, сказала, что ей должно быть очень к лицу. Крикнув служанке, чтобы принесла горячей воды, захлопотала над платьем: проверила, не мятое ли, расстегнула крючки; а потом, обернувшись, изумленно произнесла:

– Ну, что же ты стоишь?

Не получив ответа, она подошла вплотную; заглянула в глаза, беспокойно и участливо.

– Перестань себя казнить, – теплое дыхание коснулось щеки. – Ты ни в чем не виновата. Наоборот, это тебя обманули. Таковы уж мужчины: вероломство у них в крови. Но ничего, скоро все пройдет, забудется.

Грейс ободряюще улыбнулась и взялась за костяные пуговки на ее блузке. Раздела ловко и бережно, как ребенка; смочив губку в тазу, обтерла ей руки и шею, кончиками пальцев взбила волосы. Это было так приятно, что Делия боялась шевельнуться. Всю жизнь она тосковала по ласке, но ни мачеха, ни Агата не были сердечными по природе своей. Один только раз она встретила человека, по-настоящему нежного и чуткого – и где он теперь? Что с ним случилось?

«Не плачь, – шепнула ей на ухо Грейс. – Я не дам тебя больше в обиду». Мягкие губы коснулись виска, потом щеки; поймали трепетный вздох и жарко прильнули, рождая знакомое дурманящее чувство. Но ведь Адриан умер, подумала Делия; и тут же ответила себе: всё равно. Ничто теперь не имеет значения.

Еще час назад светило солнце и ветер нес облака, похожие на сахарную вату; а теперь небо заволокло от края до края, и надо было торопиться, чтобы дойти до дома сухой. К счастью, впереди уже маячила глухая кирпичная стена Австралийского дома. Там, на вершине рукотворного утеса, ждало гнездо, которому вот-вот суждено было опустеть.

Снова, как в первый раз – вестибюль, лифт, два лестничных пролета. Не успела она войти в мастерскую, как за окнами зарядило, зашумело – косым пунктиром по темным крышам. Ванесса кинула жакет на стул. Комната по-прежнему была живой: на мольберте стоял недописанный этюд, висело на веревках белье, и немытые чашки смотрели с укоризной; лишь в дальнем углу жались к стене пустые ящики, напоминая о скором переезде. Делия хотела начать сборы сразу после полудня, придя с работы, но сама она была решительно против. Этот день надо провести так, чтобы он ничем не отличался от прежних. А на сборы у них будет целая ночь.

Она переоделась в домашнее платье, подмела пол и налила в кружку отстоянной воды, чтобы полить орхидеи. Только теперь, почти через месяц после дня ее рождения, они начали отцветать, роняя почерневшие, как спекшаяся кровь, лепестки. Надо будет срезать стебель – так, вроде бы, говорили? А потом, в новой студии, найти затененное место, где им будет хорошо. Она давно уже не сердилась на Нинни за этот капризный, требующий ухода подарок. В конце концов, никто не виноват в том, что у нее теперь мало свободного времени.

Покончив с уборкой, Ванесса долила в утюг керосину (его оставалось немного – как раз на сегодняшние посиделки) и занялась постиранным бельем. Нынче утром она чувствовала себя гораздо лучше, чем всю предыдущую неделю: не мучила головная боль, от которой не спасал даже лауданум [52] Лауданум – опийная настойка на спирту. , не было усталости, мрачных мыслей – ничто не мешало ей насладиться этим последним днем. Даже дождь почти перестал: налетело и пронеслось, и сквозь прорехи в тучах уже сквозило безмятежной голубизной. А потом, мельком глянув в южное окно, Ванесса чуть не ахнула от восхищения: над мокрыми крышами висела огромная радуга – такая же неправдоподобно яркая, как те, что встречали посетителей в книжной аркаде Коула. Одним концом она упиралась в зелень Ботанического сада, другой терялся среди спящих фабричных труб. Прекрасный Мельбурн, родной и надежный, весь вымеренный детскими шажками, был теперь этой радугой накрепко сшит с другим – вредоносным, темным. Это от него они надеялись спастись в кэмбервелльских холмах; но разве можно спастись, если яд уже в крови, если ты перемолот, раз и навсегда, в сатанинских мельницах?