Алиса Ханцис - Аквариум

«Прячу постыдные покаяния, как параноик, пишу в пустоту — полуписьма, полудневники — в попытках переосмыслить прошлое. Подвиг ли — пуповину порвать? Предательство ли — ради Психеи Петербургом пожертвовать?»

«Продаешь подвенечное платье? Правильно, пусть подружке послужит; портрет-то, потомкам на память, получился превосходно, правда? Почему пишу? Привык, понимаешь. Приди же поскорей! Так просто преодолеть последнюю преграду — переступить порог. Пойдем поужинаем в „Парижском“?»

Дэвид закинул чемодан на багажную полку и, отдуваясь, плюхнулся на свое место у прохода. Оба соседних сиденья до сих пор пустовали, хотя сам он вошел в салон почти последним. Закатное солнце било в иллюминатор — проклятущее солнце, до чего жарко у них тут, подумал Дэвид. Три дня показались вечностью: субтропическая духота, да еще скука смертная; ну, что есть в этом городишке, кроме пляжей? Гигантская креветка из бетона? Если б не родители, он бы в жизни в эту дыру не поехал.

Опустив пластиковую шторку до половины, Дэвид вытер салфеткой лицо и углубился в глянцевый журнал авиакомпании. По проходу деловито сновали стюардессы, захлопывая одну за другой дверцы багажных полок. Пассажиры на соседние места так и не пришли, а значит не придется то и дело вставать, чтобы пропустить их в туалет. Наконец загудели двигатели, и дальше покатилось уже привычное: выруливание, разбег, взлет. И как здесь только люди живут, снова подумал Дэвид, в то время как Баллина с ее сонными домиками среди тропической зелени стремительно уходила вниз. Вот уже не видно в бойнице окна ничего, кроме ослепительного-синего неба, и можно выпить холодной колы и взяться за газету с кроссвордом. Спешить некуда: еще больше часа.

Кажется, его разморило, и он задремал, а когда открыл глаза, иллюминатор был тёмен и пуст, а салон мерно вздрагивал от торопливых шагов стюардесс. Как лошадки, подумал Дэвид спросонок и тут уже очнулся окончательно. Самолет начал крениться набок, разворачиваясь перед заходом на полосу. «Смотри, смотри, — говорил кто-то, невидимый за спинкой кресла. — Сейчас он появится!». Торопливо отстегнув ремень, Дэвид перебрался на сиденье у окна — и как раз в этот момент из черноты внизу выплыла россыпь огней. Он уже знал, что будет дальше, и со снисходительной усмешкой прислушивался к возбужденным голосам впереди, но и его не миновал восторг, когда показалась выгнутая спина сиднейского моста над разноцветной гладью бухты. Город стремительно рос, и как звезда-гигант притягивает планеты, так и он тянул их к себе, ненасытный, алчущий нового, чтобы растворить в ущельях Сити, переплавить в духоте клубов и выбросить, оглушенных, на песок Бондай-бич. Куда сейчас? — подумал Дэвид, когда самолет коснулся земли. Домой идти не хотелось: не для этого существует субботний вечер в Сиднее.

***

Сити бурлил. Из распахнутых дверей на Питт-стрит и Джордж-стрит гремела музыка, толпилась молодежь у входов в клубы, и Лоре нравилось впитывать эту атмосферу субботнего вечера, подмешивая ее к давно плескавшемуся на донышке души недоверчивому счастью. Ведь никто и не догадывается, думала она, какое богатство лежит сейчас у нее в сумочке.

Вечер был теплым, от набережной тянуло солью, и вдалеке уже белели исполинские ракушки Оперы, а Лора все никак не могла до конца поверить, что это и в самом деле происходит с ней. Так удивительно — после пяти месяцев предвкушения буднично собраться, достать из ящика стола заветный картонный прямоугольничек, выйти из метро на «Виньярде» и меньше чем через полчаса смешаться с толпой таких же счастливцев в фойе театра, где с афиш на стенах смотрит знакомое лицо. Когда живешь так далеко от остального мира, нечасто видишь мировых знаменитостей. Она решила уже поехать в Европу на следующий год, чтобы вживую услышать этого феноменального скрипача, которого пресса уже щедро окрестила «Новым Паганини», но чудеса все-таки случаются, и вот гора сама пришла к Магомету.

Концертный зал Оперы был битком набит. Заняв свое место в первом ряду амфитеатра, Лора принялась рассматривать потолок, украшенный будто бы гигантскими листами бумаги, сложенными гармошкой. Все вокруг было золотисто-медовым, кроме сидений, обтянутых красной тканью. Два из них, слева от Лоры, были пока незаняты, и она мысленно посочувствовала опаздывающим: ведь их не пустят в зал, пока не выдастся паузы в произведении. Ей самой однажды пришлось слушать из-за двери любимую симфонию — до сих пор ужасно обидно.