Алиса Ханцис - Аквариум

На самом деле, я бы не согласилась с Диной. Мы можем раскрасить лишь видимую оболочку слов, но, по большому счету, страница с напечатанным текстом имеет мало отношения к литературному произведению. Рассказ, роман, стихотворение — это ведь определенным образом организованные и выраженные вербально авторские мысли. Что станет с музыкальной пьесой, если мы сожжем ноты? Ничего — если, конечно, кто-то успел ее запомнить. Разве стихотворение в этом смысле отличается от музыки? Его можно читать вслух, и то, в какие цвета были окрашены слова на странице, утрачивает значение. Следовательно, оно не имело значения и раньше.

Хотя не все так просто, вспомнила я кэрролловские фигурные стихи. И все-таки литературное произведение — это не плоскость, как сама страница. Оно объемно, многомерно, его можно вертеть, играть с ним, разглядывать с разных сторон. В этом виде искусства столько возможностей, но для этого нужно лишь…

***

Вот что мне было нужно! — поняла Морин, толкнув дверь университетского здания и вдохнув теплый вечерний воздух. Как хорошо! «Будто окунаешься», — вспомнила она и рассмеялась от радости. Сможет ли кто-то вспомнить так ее собственные строчки? Ну хоть одну. Это было бы настоящей наградой.

Вот когда начинают рождаться слова! В такт шагам, в такт порывам ветра. Морин пошла до станции пешком, чтобы «нашагать» рассказ. Ей не очень нравилось то, что она написала раньше. Кому нужны рассуждения о природе литературы? Кому интересно читать о том, как именно приходят в голову образы, диалоги, метафоры? Кого привлечет персонаж, едущий в электричке и описывающий зеленым карандашом другой персонаж, тоже, в свою очередь, что-то пишущий? Это походило на бесконечный коридор, который виден в зеркале, обращенном к другому зеркалу.

Солнце садилось в парк и брызгало сквозь прутья ограды. Не сбавляя шага, Морин зажмурилась — ощутить пульсирование света. Чтобы не сбиться с дороги, она вытянула руку и сыграла глиссандо на прутьях. Шершавые, нагретые солнцем струны зазвучали в ее голове, одновременно вспыхивая красным во мраке.

Внезапно ограда кончилась, глиссандо оборвалось на высокой ноте взвизгнувшей машины — Морин едва успела увернуться, душа ушла в пятки от страха — не за себя, за рассказ! Едва достигнув спасительного тротуара, выудила из сумки диктофон, включила на запись и зашагала, бормоча себе под нос.

***

Музыка в наушниках, кружка с горячим чаем и пишущая машинка — наконец-то дома. Корявые рукописные буквы послушно перекочевывают на чистый лист, складываясь в ровненькие строчки, и казавшийся неумелым текст вдруг становится внушительным, важным — как в книжке. Может, я не разглядела в полумраке вагона, и рассказ на самом деле хорош? Убаюканная этой мыслью, глажу босой ногой Ньютона, спящего под столом. Вот это же место явно удалось! И это, и это…

Стоп! Как я могла попасть в собственный капкан? Не я ли утверждала, что внешняя оболочка слов ничего не значит? Не глупо ли считать, что напечатанный на машинке рассказ лучше того, что был написан цветным карандашом в тетради?

И как я могла хотя бы на минуту подумать, что все это — действительно хорошо?

Из прихожей раздался какой-то звук, и Ньютон с несвойственной ему прытью выдернул свое лохматое туловище из-под стола.

— Ньютон, прекрати. Это, наверное, на лестнице.

Я все-таки встала, чтобы убедиться, что никого нет, и успокоить собаку.

Распахнув дверь в прихожую, я увидела знакомое лицо — гладко зачесанные назад волосы цвета карамели и очки в форме крыльев бабочки.

— Дурачок, никого тут нет. Я же говорила.

Бросив последний взгляд в зеркало, я закрыла дверь.

Людской поток подхватывает меня на переходе станции «Кингс-Кросс» — просится сравнение «словно щепку», как банально, боже мой, но как точно — словно щепка, худа и невзрачна, и только раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты; покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше любого метронома. Наконец — отпустило — толпа рассыпается по платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на смельчака — как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей, обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти — слишком худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра — и кладу сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на кларнете или гобое.