Вадим Макшеев - Разбитое зеркало

Через открытую дверь я смотрел на них из палаты и думал, что если б вдруг пришла моя мама, я бы отдал ей весь хлеб. И ей, и сестренке. Как же я не уберег их? Господи, как же не смог уберечь…

На второй или третий день пришли ребята из нашего класса: Юрка, Олег и Гришка, который сидел с Вовкой за одной партой. В покои их не пустили, и поговорили они с нами через форточку. Гришка рассказал, что химичка получила похоронную и проплакала весь урок, еще он сказал, что ушел последний пароход, но мы сами вчера слышали тоскливые прощальные гудки.

Они передали нам в форточку переписанные на бумажке номера заданных на дом задач и упражнений. Мне было все безразлично, но Вовка не хотел отставать от класса, и мы взялись за учебники, которые он захватил с собой в больницу.

Я был рад ребятам. Не думал, что кто-нибудь придет меня проведать.

После они наведывались еще, и мы были в курсе школьных дел. В классе без нас многое прошли, я стал чувствовать, что отстаю, особенно по алгебре, дома я хорошо учился, а сейчас быстро утомлялся и не мог запомнить прочитанного.

Кончался октябрь, на улице еще похолодало. По вечерам больные собирались в коридоре перед топящимися печами, кто-нибудь читал вслух газету, а потом заходил разговор о войне. Говорили, что зимой немцев погонят, сейчас на фронте много сибиряков. А пока где-то в Сталинграде шли очень тяжелые бои.

Ребята продолжали нас навещать, и Вовка сказал, что надо бы что-то сделать для них доброе. Не знаю почему, мне пришла в голову мысль выпустить журнал. Не для них одних, а для всего класса. Как бы привет от нас из больницы.

Чистая тетрадка у нас была, и три цветных карандаша тоже. Вверху на заглавной странице Вовка вывел: «Смерть немецким оккупантам!», и мы стали решать, как назвать журнал. Я предложил «Огонек», но Вовка сказал, что для школьного журнала больше подходит «Костер». И мы назвали — «Костер».

Вовка сочинил стихи про наш класс, что-то вроде оды про дружбу, я написал юмористический рассказ из школьной жизни. Для этого пришлось вспомнить разные истории, которые прежде случались. В школе, где я сейчас учился, ничего веселого при мне не было, но ведь было другое время. Еще я нарисовал большие карикатуры на нас, как мы в больничном белье, обложившись в кроватях учебниками, делаем уроки, и Вовка сказал, что получилось похоже. Я сделал еще несколько забавных рисунков, и мы вместе стали придумывать шарады и ребусы. Я даже плохо спал ночью: все думал, что бы еще написать и нарисовать.

Отдали мы ребятам журнал через форточку и сквозь оконное стекло смотрели, как они листают его и улыбаются.

Через день, когда они снова пришли, я в первую очередь спросил, понравился ли в классе наш журнал. Гришка смущенно сказал — понравился, но директорша забрала журнал в учительскую и не отдает.

— Лидия Федоровна говорит — там все смешное, — сказал он. — Сейчас нельзя такие журналы… Там ничего нет про войну…

Теперь, много лет спустя, я часто пишу о войне и в рассказах о сегодняшних днях все равно перекидываю мостик к тому прошлому. Оно присутствует в каждом моем рассказе так же, как продолжает жить болью во мне самом. А тогда, в сорок втором, мы хотели, чтобы наш журнал получился веселым. Улыбка не делает человека счастливей, но с ней легче. Одинокому, мне тогда так недоставало чьего-то тепла, а эти ребята были сердечны ко мне, к Вовке. И мы тоже думали, как сделать что-то доброе им.

Но Лидия Федоровна не поняла, что мы хотим, чтобы-ребята хоть на минуту забыли о страшном, что было тогда со всеми. Она не поняла этого и спрятала наш журнал у себя в шкафу:

— В нем ничего нет про войну…

Как все мальчишки, в детстве я запоем читал о путешествиях, приключениях и фантастику. Но фантастических повестей и рассказов было не столь уж много, и в тех, которые мне тогда попадались, было больше мистики. Кажется, я учился в шестом классе, когда прочел о заключенном одиночной камеры, который, уходя от мучительной боли во время пыток, переносился в когда-то прожитые им прежде жизни. Повесть называлась «Пытка», написал ее Джек Лондон, хотя в собрании его сочинений, которое сегодня стоит у меня на стеллаже, я этой повести не нашел. Но тогда мистический сюжет о переселении души произвел на меня большое впечатление, стало казаться, что я тоже давным-давно был кем-то другим, и хотелось, чтобы, когда меня уже не будет на свете, душа моя продолжала в ком-то жить.

Переход из одной жизни в другую через боль… Смерть — боль, рождение тоже, и грани, делящие человеческую жизнь на периоды, подчас настолько разительно отличающиеся один от другого, что их можно назвать разными жизнями, также часто связаны с болью. Люди моего поколения, вспоминая, говорят: то было до войны, это — после. Война — грань, но и в эту грань вместилась целая жизнь, вошла великая боль. У поколения, к которому принадлежат мои родители, жизнь поделили революция и гражданская война. После у того поколения были еще свои рубежи, одни и те же для многих людей, и у каждого человека свои, но революция и гражданская война были для них общими рубежами памяти — до и после.