Вадим Макшеев - Разбитое зеркало

Теперь иногда думаю: что было бы, если б мы тогда отстали и остались в Свердловске? Отправили бы нас тем же путем, или определили еще куда-то? Шел первый месяц войны, страшный июль сорок первого. Было ли бы кому-то дело до нас, мальчишек из Прибалтики, отставших от ушедшего на восток эшелона?

Из нас троих сегодня жив лишь я. Женька умер от инфаркта несколько лет назад. По жестокой иронии судьбы — умер в том самом краю, где провел с матерью в ссылке самые тяжелые годы, откуда уехал в начале шестидесятых и куда двадцать лет спустя вернулся проведать места своей трудной юности. А Колька умер еще в сорок втором от голода и дизентерии.

Что же было еще в той дороге? Все то же — железнодорожные разъезды и полустанки, встречные поезда, слабеющий плач больного ребенка… Бесконечная колея, однообразная Барабинская степь, показавшийся огромным Новосибирский вокзал. И опять несколько суток стоял товарняк, опять те, кто распоряжался нашей судьбой, чего-то ждали, а, может быть, все спутала и смешала война… И наконец кто-то сказал: «Вот она, конечная станция».

Но будет еще переполненная людьми баржа, которую, натягивая трос, тяжело потянет по Оби словно сгорбившийся от работы речной катер, и надсадный звук его двигателя будет сопровождать нас много-много дней. По еще не вошедшей в берега угрюмой сибирской реке будет плыть баржа, спрямляя путь по разлившимся протокам, минуя старицы и поросшие лесом острова, с которых будут прилетать на пропахшую смолой палубу крупные желтоглазые пауты…

Томительные дни, тихие утра, сулящие багровым закатом ветер долгие вечера… И по тому, в какой стороне будет опускаться, а где вставать солнце, мы поймем, что везут уже не на восток. И чем дальше на север, тем беспредельней Обь, тем меньше редких деревень на ярах, все голодней, безнадежней…

И однажды утром, поднявшись из душного трюма на еще не нагревшуюся палубу, я увижу, что речная вода за бортом уже не желто-зеленая, а темно-коричневая. Останутся позади тянущиеся к Ледовитому океану обские просторы и острова, будут теперь медленно проплывать мимо низкие поемные берега с унылыми тальниками, редкие крутояры, на одном из которых деревенька, куда приведет меня после четырех тяжких зим судьба уже послевоенной весной.

Роятся над палубой налетевшие с затопленных низин комары, гулко стучит по воде горбатый катерок, и я еще не знаю всей боли отчаяния предстоящих разлук, не знаю, что скоро потеряю и что через долгое время обрету, не ведаю, что уже навсегда вошла в мою жизнь эта темная река Васюган.

Сколько путей пролегло летом сорок первого, сколько их пересеклось, оборвалось… И наш, затерявшись в военном лихолетье среди тысяч встречных и попутных дорог, закончился тогда на берегу той забытой богом реки. На шестые сутки пути по Васюгану начали выгружать народ в побережные поселки, но нас все еще везли встречь медленному течению; скрывался за поворотом плес, наплывал другой, отражавший сползшие с увала сосны, щетину тальников, мертвые затопленные коряжины… За очередной излучиной та же отражавшая безучастное небо васюганская вода, те же печальные берега.

Но пришел в составленных кем-то списках назначенный нам черед. Приткнулся к песчаному яру катер, сбросили с баржи чалку, глухо стукнул о землю щелястый трап. Выкликнули маму, меня, сестренку… Выкликнули еще с полсотни человек. Комендант в надвинутой до бровей зеленой фуражке пересчитал нас на берегу.

Мыла яр упругая быстрина, лениво щипал траву на поляне возле бревенчатого амбара пестрый теленок, мотала головой, дергая накрученную на оглоблю вожжу, запряженная в телегу лошадь. Молча глядели стоявшие на берету мужики и повязанные платочками женщины, молчали босоногие ребятишки… И с тревожной надеждой, чего-то ожидая, смотрели на них сошедшие с баржи.

И была ночь в деревенском клубе, куда поначалу поместили скопом всех привезенных. Первая ночь, когда уже не слышно надоевшего стука катера, не плещется рядом вода, когда кончился путь и начиналась совсем иная, ничем не похожая на прежнюю жизнь. Ночь, тишина, только гудят налетевшие с улицы комары, только одинокий голос зашедшей сюда здешней женщины:

— …Поначалу, как раскулачили, в Кулай за болото свезли. В марте, по снегу еще. Долгушший обоз шел. Так оттель, из Кулая, народ по своим деревням разбежался. Дом-то наш уже отнятый был, на задах в бане ютились, только на другой год все одно. Обратно весной собрали и сюда. Как привезли, поднялся народ на яр, тошно — тайга, заломи головушку, чаща, пролезти нельзя. А комар страшенный, никакого скресу. Гибельно место, только в небо дыра. Землянок понарыли, берестяны балаганы стали делать, мужики — бараки рубить. По первости примерли многие — старики, робятишки. Ох-хо-хо… Горе… Руки у вас, однако, нежны, пальцы тонюсеньки. Как в колхозе робить будете?