Эмма Донохью - Притяжение звезд

– Да-да, лучшие два дня в моей жизни. Это же было приключение! Двое людей остались в живых благодаря нам – благодаря тому, что ты и я были рядом и сделали все, что в наших силах. Ты же не станешь отрицать, что это наша заслуга?

– Но… поэтому ты считаешь, что это лучшие два дня в твоей жизни, а, Брайди?

– Ну, еще я встретила тебя.

(Произнесенные ею пять слов буквально ударили меня в грудь.)

– Джулия, ты как-то назвала меня бодрящим эликсиром. Незаменимой. Разве не ты мазала мне бальзамом руки, когда едва меня знала? Поделилась со мной гребнем. И даже днем рождения. А когда я разбила термометр, ты сказала, что это твоя вина. А сколькому ты меня научила за эти два дня! Сделала меня помощницей, курьером. Помогла осознать свою значимость.

Я просто потеряла дар речи.

И в который уже раз подумала, что из Брайди могла бы выйти очень хорошая медсестра.

– А разве орден никогда не предлагал тебе получить какую-нибудь профессию?

Она скорчила гримаску.

– Когда я только приехала в Дублин, меня отдали в услужение, но хозяйка быстро отослала меня обратно – сказала, что у меня слишком дерзкий язык.

Да, я уж заметила: Брайди за словом в карман не лезла, что вполне могло нервировать вздорного работодателя.

– Иногда я хожу на поденную работу, – продолжала она. – Убираю в отелях, школах, конторах.

– Но тебе же платят…

Лицо Брайди так скривилось, что я поняла: она не получила не пенни.

– Мы все еще должны монахиням за проживание, кормежку и обучение.

– Если орден берет с тебя плату, – гневно произнесла я, – это же долговое рабство. А что, живущие там не могут просто уйти?

– Я не знаю всех тонкостей, – призналась Брайди. – Давай поговорим о чем-то более веселом.

Заметив, что она ежится от холода, я придвинулась к ней и притянула к себе под одеялом.

На небе мерцали звезды. Я рассказала Брайди сюжеты всех кинокартин с Мэри Пикфорд, которые видела. Потом других картин, которые, как мне казалось, могли ей понравиться.

Ей все понравились.

В какой-то момент беседа перетекла на детей.

– У меня детей не будет, – заявила я.

– Не будет?

– Честно говоря, не уверена, что мне захочется выйти замуж. Да и в любом случае я свой шанс уже упустила.

Брайди не сказала: «Тридцать лет – не старость», – как могла бы на ее месте возразить любая женщина. Она просто поглядела на меня.

– Красавицей я никогда не была, – продолжала я, – а уж теперь…

– Но ты красивая!

Глаза Брайди засияли.

– И вовсе ты не упустила свой шанс.

– Ну, наверное, нет.

Она обхватила меня обеими руками и поцеловала в губы.

Я не стала сопротивляться, не сказала «не надо». Я просто позволила ей это сделать.

Ей.

Я позволила этот поцелуй. Так меня никто никогда не целовал. Так.

У меня во рту словно воссияла жемчужная луна, огромная, обволакивающая, слепящая.

Это было вопреки всем мыслимым правилам, которые мне внушали всю жизнь.

И я ее тоже поцеловала. Мой прежний мир тотчас рухнул, превратился в прах, и новый, неведомый мне мир силился родиться. Нам, очень может быть, оставалась лишь эта единственная ночь, вот почему я целовала Брайди Суини, обнимала и снова целовала, отдавшись поцелую целиком и без остатка.

Мы откинулись на холодный скат крыши, с трудом переводя дыхание.

Мои глаза наполнились слезами. Брайди сразу заметила.

– О, не плачь!

– Я не плачу.

– Тогда что?

– Уверена, твоя настоящая мать помнит день твоего рождения, – выпалила я, не подумав. – Был же момент, когда тебя дали ей на руки и она подумала: «Боже, какое чудо…»

– Скорее, какая обуза! – мрачно усмехнулась Брайди.

– Мое сокровище, – возразила я (сжимая ей руки). – Просто представь себе, как она ощутила приятную тяжесть твоего тела в день, когда ты родилась…

Брайди снова прильнула ртом к моим губам.

Ночь тянулась, мы замерзали все больше. Мы целовались и болтали, снова целовались и снова болтали. Обе ни словом не обмолвились о поцелуях, чтобы не разрушить чудесный кокон, внутри которого мы оказались. Чтобы не думать о том, что значили для нас эти поцелуи.

Мы принялись обсуждать войну, и я невольно рассказала о лучшем друге Тима Лиаме Кэффри, как они вместе записались в армию, какими оба были сорвиголовами, как они улыбаются на фотографии, что до сих пор висит, чуть покосившись, единственная на стене в комнате Тима.

– Лиам не вернулся с фронта, – сообщила я.

– А что с ним случилось?

– Ему прострелили горло в прошлом году, в битве при Иерусалиме.