Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Со своими видениями ты сильно забегаешь вперёд.

— Как ни посмотри, а полезная жизнь иссякла.

— Значит, я помогал, помогал, а мои денежки, мой гонорар — тю-тто? — вывел Распопов, впрочем, заметно не встревожившись, а словно наслаждаясь ситуацией.

Встревожился как раз другой:

— Ты уверял, что — чужие.

— Чудак, я же за тебя поручился, и это не пустяк, — не к месту весело предупредил Распопов. — Хорошо, что я ещё не дал тебе ничего.

— Вот сейчас и в самом деле стало сложно. Пойми, другого варианта у меня нет, хотя с каждым днём я меньше и меньше понимаю, зачем ввязался в это дело.

— Кстати, зачем ты ввязался? Ведь и вправду: никто не понимает. На беду, ты не вспомнил вовремя, что всякое благое деянье наказуемо, и рвёшься совершить… Давай, налей-ка ещё. А твою историю… Я её знаю, от Дениса, и она мне очень не понравилась.

— От Дениса?.. Как он посмел?!

Распопов наконец рассмеялся:

— Ну, ну, не думай, будто мы с ним шептались в уголке, перемывали твои косточки. Просто так пришлось к слову, что он признался, как боится за тебя. И если уж мы собрались всем классом… Это было на поминках, когда ты очень кстати смылся.

С поминок Дмитрий Алексеевич попытался уйти по-английски, не откланявшись, но вышло неудачно, неуверенное бегство заметили многие, хотя и не подали виду, а на того, кто рванулся задержать беглеца, шикнули: «Оставь. Видишь, человек расстроен?» — что было, конечно, преувеличением, ибо не так уж близко дружил Свешников с Кулешовым, чтобы убиваться пуще прочих. На том всё бы могло успокоиться, если б у Вечеслова не сорвалось с языка, что он опасается, как бы его друг не наделал глупостей, ввязавшись в некую авантюру: для того, мол, и приехал. Публика захотела подробностей, и Денису пришлось поведать то, что знал; с этим и участие Распопова открылось само собою.

— И тут включился коллективный разум, — продолжил за него Дмитрий Алексеевич — машинально, просто потому, что нечто подобное уже обдумывал только что; ум же его был занят другим — попытками понять, как могло случиться, что его близкий друг так легко (не под пытками же) разболтал доверенные секреты.

— Наверно, можно сказать и так, — неуверенно отозвался Анатолий.

— А можно сказать и так, что всё это было моим личным делом, — начал раздражаться Свешников.

— Сам же говоришь: было.

Случалось, кто-нибудь настаивал: «Нет, вы сказали!» — и было не отвертеться, но сейчас он и не собирался противоречить, потому что всё, способное наполнить его существование, когда-то уже произошло и прошло, а немногим оставшимся на завтра, ещё не придуманным мыслям предстояло рассеяться в новом, неверном воздухе; их не удалось бы огласить потому лишь, что там, в чужой дали, он не видел противников в споре, а только — любопытствующих, ради которых не стоило трудиться. Он говорил бы в пустоту, не дожидаясь ответа и не веря, что следом за нынешним настанет ещё и завтрашний день, и время не кончится, и всегда что-нибудь да будет на свете.

Главное было, однако, не в одних этих неравноценных днях, будь они сочтены или нет, но — в грусти из-за того, что больше не удастся оставить на земле важных следов; казалось, кто-то рассудил, что Дмитрию Алексеевичу довольно и сделанного прежде и что старые отпечатки его башмаков тщательно исследованы и сохранены в гипсовых слепках, в коробках с грифом «Хранить вечно».

— Звучит словно приговор. Вечно!

— Что-то и не слыхал о таких грифах. Это похоже на «Уничтожить перед прочтением». Э, постой, постой, да ты, видать, был здорово засекречен?

— Не более чем…

После паузы Дмитрию Алексеевичу пришлось всё-таки разъяснять:

— Не совсем то, что ты подумал: я ведь не имел дела с железом, с готовыми изделиями, то есть просто не участвовал в каких-то вещественных проектах, и никто не скажет, что вот этот велосипед или вот эта бомба рассчитаны в моей лаборатории: мы как бы лишь изобретали законы природы, часто не зная, какие фокусы будут ими оправданы. Проще говоря, выступали в роли счётной машины: о чужих намерениях не ведали, а какой вопрос зададут, на такой и отвечали. У меня было предостаточно и собственных идей, да всё не выпадало случая их приложить. Только я о другом: важно, что я не занимался прикладными задачами, а уж каковы они могли быть, легко догадаться, судя по тому, что восемьдесят процентов производств в Союзе работало на оборонку.

— И тебя всё-таки выпустили за границу? Сказки какие-то. Другие по десять лет сидели «в отказе».