Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Давай выпьем по второй, — оживился Анатолий.

— Честно говоря, я собирался поговорить о другом.

— Ты заговорил — о Киме. Послушать тебя, так поверишь, что держись вы и дальше вместе, он стал бы чуть ли не Иисусом Христом…

— Нет, он не мог бы.

— Вот видишь… — с непонятной укоризною выговорил Распопов.

— Ким когда-то загорался, говоря о высоком призвании, а теперь, стоило о том напомнить, состроил гримасу, будто дорос до куда более важных дел, нежели стишки: его, мол, ждали увидеть нищим писцом, а он обернулся коммивояжёром.

— Надо же мужику кормить семью.

— На мой взгляд, хорошо бы прежде достичь высот…

— Это всё теория.

— А на практике — порошковые сливки… Кстати, где там наши салаты?

— Как же ты не научился у фрицев пить, не закусывая?

— Какой абсурд — русскому человеку учиться пить у иностранцев! — серьёзно ответил Свешников, вспоминая частые пирушки на курсах, где трое немцев-переселенцев из Казахстана и Поволжья, молодые рабочие, придумали отмечать дни рождения каждого из соучеников всей группой; в ней занимались два десятка человек, и за полгода учёбы мог бы найтись не один повод для празднования; на деле нашлось даже — тринадцать, чёртова дюжина. Собирались обычно прямо в классе, после занятий, непременно приглашая к столу и учителей; те соглашались легко, быстро усвоили русскую манеру пить стопками и закусывать то огурчиком, то селёдкой, и кто-то заметил: «Они научились у нас этому лучше, чем мы у них — языку».

Свешников у них как следует и не научился.

— У нас ты был почти отличником, — напомнил Распопов.

— Повезло, что только «почти». Иначе моя карьера рухнула бы. Представь себе, в нашем вузе на некоторые специальности избегали брать медалистов — считая, наверно, что послушные умы своего пороха не изобретут.

— Ты у нас, выходит, непослушный. А ведь мы с тобой никогда не выпивали вот так, один на один.

— Разве мы, кто-нибудь, пили в школе?

— Ну кто как… Ты и я — мы были в разных компаниях. Минуту назад ты вспоминал, кто с кем сидел, так вот, не было случая, чтобы кто-нибудь с первой парты пересел на последнюю, и мы там, на Камчатке, оставались даже не просто своей компанией, а — дворовой командой. Вспомни, ведь у нас там совсем случайно собралась кучка ребят не только из одного переулка, а — из одного двора. Мы дружили чуть ли не с пелёнок. По крайней мере — с манной кашки…

«Ни до чего такого не было мне дела», — подумав так, Дмитрий Алексеевич решил, что — выиграл; участие в чём-то, придуманном другими, просто за компанию (но — в юности же, когда происходящее с тобою прекрасно, но — в юности, вместе с которой уходят и преувеличенные беды), в совместных приключениях и авантюрах, какие при взгляде из старости не хочется порицать, — ничто подобное его не затронуло.

Главное, что никакие капитаны никаких дворовых команд не звали его в свои игры, а значит, и не командовали им, и он так и прожил школьником сам по себе, не осознав везения. Прежде Свешникову не приходило в голову, что его судьба определилась ничтожной случайностью — тем, за какую парту посадила его, первоклашку, учительница; теперь об этом уже можно стало говорить спокойно, особенно если называть старые вещи своими именами (за незнанием иных: человеческая речь с приходом смутных времён постепенно опростилась так, что всякому после многих лет вернувшемуся домой страннику пришлось бы обзаводиться разговорником). В наши дни слово «команда» ещё никуда не делось, но пришла пора «капитана» заменить на «лидера», и в уме Дмитрия Алексеевича это слово, как чужая кличка, так не вязалось с обликом тогдашнего вожака камчадалов, что удобнее было счесть, будто такого предводителя, быть может, и не существовало в природе: группка подростков вполне способна была прожить свои десять лет и без него; тут даже не имело смысла говорить о коллективном разуме, скорее присущем муравейнику, нежели нескольким школярам. Что-то у Дмитрия Алексеевича тут не сошлось: эти школяры, отказавшись от вожатого, быть может, и прожили бы общим умом, копируя, каждый, движения соседа, то есть неведомо чьи изначально, но коли всякая копия есть всего лишь отражение оригинала, то в начале цепочки подражаний всё равно должен был бы найтись кто-то один, придумавший первый жест или клич, и окажись он, муравьиный царь, поблизости — не укрылся бы за немногочисленными фигурами: вся команда просматривалась насквозь. Она редела, как роща осенью (но ведь и годы шли), предлагая вакансии для не входивших в неё прежде: соперников, судей, зрителей.