Вадим Фадин - Хор мальчиков

«Ему — разве не совестно посылать любимой жене писульки в полстрочки?» — подумала Ирма сегодня, пока ещё соглашаясь с тем, что и в маленькую записку, и в каждую фразу можно вложить и двойной, и тройной смысл, и тогда всё письмецо словно растянется втрое, стоит лишь читателю докопаться до запрятанных слоёв. «Не стоит!» — едва не воскликнула она, вдруг увидев больше, чем нужно бы, чем можно, потому что — прочла. Ей тотчас стали враждебны глаголы, поставленные там в прошедшем времени, непоправимые, словно предательские описки в экзаменационной работе, сданной преподавателю второпях. Ещё минуту назад Ирма, как в канун праздника, упивалась ожиданием некой будущей лёгкости, словно к ней по лесенке неожиданно прибежал первоклашка с пучком полевых цветов («их уйма на лужайке»), но предчувствие обмануло, и чтобы не молчать, она повторила:

— Всего-то полстранички…

На этой половинке уместилось вот что.

«Дорогая Ирка, — начал муж так же, как всегда, — целую тебя в ушки. Они так приблизились ко мне, что вижу: торчат на макушке. Ты так приблизилась, что кажется: если мы одновременно посмотрим в окно, то увидим одно и то же. Ты, правда, не услышишь колокольного звона, невозможного в твоей гэдээрии. Странно сознавать, что и ты попала за границу, что цель, собственно, достигнута и что ты, со своим немецким, наверно, почувствовала себя как рыба в воде. А я вот прошёл здесь хорошую школу и, узнав многие стороны здешней жизни, до сих пор ещё не вижу, как тебе можно будет устроиться у нас. Посмотрим…»

— Что рассуждать попусту? Переедешь туда — разберёшься, — прервала чтение Мария, вовсе не уверенная, что Ирма скоро получит решение чиновников; ей ещё не приходило в голову, что той, ничего не дожидаясь, можно просто съездить к мужу на свидание — на один день, на одну ночь.

— Марик не написал о деле ни слова. Значит, ему ничего не известно, как и мне. Почта пришла — почта прошла: «посмотрим»!..

— Не забывай, что тут действующее лицо — одна ты.

— А действует — один он: обрастает знакомствами (узнать бы какими), пускает корни… И представь, не видит, как я могла бу них устроиться! Да хоть бы и никак… Нет же, это неспроста, тут умысел…

Ирма почувствовала себя дичком, который не всякий возьмётся прививать к стволу — и который всё равно будет отторгнут из-за несовпадения групп крови. До сих пор ей не приходили в голову растительные сравнения.

Мария пообещала:

— Пустишь корни…

— На этой лестнице, в этом коридоре, чтобы меня окучивала комендантша, которую вчера я застала за обыском у соседей?

— Ая?..

Всё это женщины говорили у своей двери, не спеша отворять: войдя внутрь, им осталось бы только разойтись по кельям, чтобы предаться одиночеству. Но Мария пригласила:

— Зайдёшь?.. — и услышала, что соседка только что купила выпечку к чаю.

— Дамы пьют чай, — произнесла Ирма, заходя к ней. — Мне, к слову сказать, вспомнилась одна картина: «Дамы пьют чай».

— Чья? Где ты её видела?

— Ну не картину, конечно, — репродукцию на книжной обложке. Что-то старинное, английское: какие туалеты, шляпки… У тебя-то была возможность насмотреться подлинников в столичных галереях, а в нашем городе — один лишь краеведческий музей с гербариями да портретами пламенных революционеров.

— Съезди в Дрезден, там ведь, пожалуй, самая знаменитая в Германии галерея. И поторопись, пока это близко. Пока ты не переехала к своему Марку.

— Но шляпки…

— И, уж конечно, собачка рядом, — грустно предположила Мария.

Нет, она не стала бы заводить собаку в общежитии, да и — нигде, никогда; она не забывала об участи — нет, не Фреда, а его хозяина. Собачий век короток, и долго ли можно протянуть, оплакивая одного за другим своих дружков? Однажды кто-то заметил при ней, что это счастье, когда тебя некому оплакивать. «Счастье — для кого?» — спросила она тогда, предположив, что ей советуют либо ни о ком не скорбеть, либо никогда не умирать.

— Не кошка же, — резко, словно с ней спорили, произнесла Ирма. — Даже барашек был бы понятнее. Хотя… это было не где-то на лужайке — какое уж там чаепитие? — а в доме, в уютном старом доме.

Мария даже рассмеялась, оттого что давно никто при ней не тосковал об уюте — о том, чего жильцам хайма ещё долго было не достичь. Она и сама постепенно уверилась, что на всё тёплое, домашнее сможет надеяться лишь в неясном завтра, в том неопределённом месте где-нибудь близ границы с Францией или Голландией, куда ей в конце концов непременно посчастливится попасть и где наконец она найдёт себе комнатку где-нибудь в мансарде, высоко над бульваром. Ей не составило бы труда подробно описать своё будущее жилище (она его строила и строила в воображении так увлечённо, словно собирала кукольный домик): столько мечтала о нём, что продумала, предусмотрела, казалось, все мелочи — придумала, но не подсмотрела, не позаимствовала — не сумела б, оттого что в городских пределах ей так и не предъявили достойных образцов: немцы к себе в гости не звали, и только однажды, в компании знакомых, разносивших из одного места в другие какие-то пакеты, она побывала в чужих домах, всего в двух или трёх, однако теперь уже бралась судить и когда б её спросили, как здесь обставляют квартиры, уверенно обобщила бы: никак.