Вадим Фадин - Хор мальчиков

Фамилия второго мужа Людмилы Родионовны была неблагозвучна, отчего вдова профессора и в новом браке осталась Свешниковой, и её сыновья, в том же союзе рождённые, и они стали Свешниковыми — но не роднёй же Дмитрию Алексеевичу.

Они оба — Константин и Святослав — в детстве и отрочестве жили в квартире его отца, учились в той же школе, что некогда — Дмитрий, и, не затрудняя себя излишними изысканиями, считали его старшим в своей семье; пожалуй, только он сам и старался помнить своё верное место. Людмила Родионовна вдобавок верила ещё и в особую ауру дома, где до сих пор могли витать эманации умов и душ прежних обитателей.

— С Алексея всё и началось, — проронила она, вспоминая теперь с Дмитрием Алексеевичем старые годы — и не объяснив опрометчивого «всё». — А эта квартира… Для детей она — родовой дом. Ты — в роли патриарха…

— Разве ты забыла, что мы договорились о матриархате? — сконфуженно засмеявшись, поторопился перебить он.

— Избави Бог: нет ничего хуже, чем править.

— Положим, кому-то нравится.

— С этими я не знаюсь. Пусть себе живут… Но я начала — о другом. Вопреки здравому смыслу, у меня нет ощущения, что род Свешниковых оборвался.

— Стоп, Люда, стоп! Мы ведь однажды согласились, что тема исчерпана. Вот соберёмся за одним столом (кстати, когда же?), и ты сосчитаешь по головам моих однофамильцев.

Прожив несколько дней у мачехи, Дмитрий Алексеевич ещё не видел никого из этих ненастоящих Свешниковых, зато в дом частенько наведывались незнакомцы, утомлявшие его своей пестротой: не обременённые службой пожилые женщины болтали здесь о косметике и тряпках, заказчики — о деньгах и тех же тряпках, художники, приносившие что-то для показа, — о деньгах, чаще — не полученных; эти будто бы посторонние разговоры в первое время докучали Дмитрию Алексеевичу, но он скоро смекнул, что ни от кого больше не узнает так полно ни о новых фильмах и спектаклях (но не о книгах, нет), ни о политике, в эти дни задевавшей каждого, ни просто о столичных новостях. «Что-то все зачастили, — недоумевала хозяйка дома. — То неделями живой души не увидишь, а то…» В другое время такое замечание насторожило бы, но теперь ничто не могло показаться ему подозрительным — напротив, в стенах, где прошло детство, он чувствовал себя как в надёжном убежище, где никому не придёт в голову его искать.

Между тем он лишь перебрался из одного укрытия в другое. И если о первом ещё можно было думать почти отвлечённо или не думать вовсе, то, очутившись во втором, Свешников постепенно стал понимать, что дело, которого пришлось коснуться будто бы из любопытства, может и впрямь принудить его прятаться, меняя приюты. После слов Распопова о том, что коли заставят, то и сам захочешь отдать, Дмитрий Алексеевич почувствовал себя в родном городе совсем чужим, понимая, что при нынешних своих невеликих доходах никуда не денется — отдаст, и чем чаще приходила эта мысль, тем меньше хотелось связываться с деньгами, каких ни он сам, ни Алик никогда не держали в руках.

Прежде Свешников не знал врагов, кроме тех, что набивались в друзья; прочие их сорта пока не обнаруживали себя, а он, не игравший в эти наивные прятки, прожил свой век без открытых ссор, лелея уязвимые места и понимая, что обманчивое равновесие может быть вмиг нарушено необдуманным словом, острым анекдотом или вырвавшейся насмешкой, и тогда уже никто не поленится припомнить ему другие промахи и проступки, начиная с застарелой беспартийности.

Он никогда не рисковал напрямую отказаться от вступления в партию, а только отшучивался («я недостоин») и был в институте единственным заведующим лабораторией, не имевшим в кармане партбилета. Функционеры подъезжали к нему и так и этак, недобро намекая даже на прекращение служебного роста, но как раз этот довод и оказался самым слабым, оттого что он не хотел быть никаким начальником, а только — техническим специалистом, и оставался им, и слыл незаменимым, и ему прощалось многое. Так длилось много лет, и Дмитрий Алексеевич видел, что ещё столько же не продержится, оттого что исчерпал отговорки и весомые аргументы, — и тут от него вдруг отстали. Он и не поверил, и долго ещё ждал нового приступа.

В тот, последний раз он уже сдавался, найдя положение безвыходным, — уже сдался, сказав назойливому партийцу:

— Ладно. Пишу заявление, — и, достав лист бумаги, снял колпачок с авторучки.

Это была особенная ручка, щегольской аксессуар — китайская копия «паркера», которую не так-то просто было сыскать в московских магазинах. Свешников уверял, что только она делает его почерк разборчивым.