Вадим Фадин - Хор мальчиков

— У нас нездоровый образ жизни, — заметил вчера Бецалин. — Спим по пять часов…

— Организм, однако же, не протестует, — не согласился Дмитрий Алексеевич. — Только он один и знает, что для него хорошо, а что — нет.

— Что русскому здорово, то немцу смерть.

— К месту сказано. К месту жительства. Интересно, вы говорите это как врач?

— Отчасти. Тем более что в нашей пёстрой среде всегда найдётся кто-нибудь, кто сочтёт эту поговорку неполиткорректной.

— Почему — «тем более»?

— Врачу, наверно, легче объяснить прописные истины, естественнее заговорить и о наследственности, и о традициях в быту, об уровне существования и выживания…

— Что ж, вы правы, теперь многие простые вещи больше не очевидны каждому, часто приходится объяснять какие-то азы, и мы отвыкаем называть вещи своими именами. Это — не к добру… Я уточню: нет, не мы отвыкаем, а нам не велят. Попомните: если нас что и погубит, так это — политкорректность.

То, что Раиса заговорила с ним о сыне, озадачило Дмитрия Алексеевича: он понимал, что за этим последует непростая просьба. Мария, с которой он поделился, ответила спокойно:

— Почему бы матери и не заговорить о своём ребёнке?

— Со мной? — И, подумав, добавил: — Хотя… никогда не знаю, чего от неё ждать.

Раиса, казалось ему, не могла требовать иного, кроме денег, да ведь и тех не было; они если и водились, то как раз у её сына, и Свешников думал договориться с нею, чтобы часть дохода от сдачи жилья откладывалась в пользу хозяев — на случай их наезда в Москву да и мало ли на какой ещё случай. Он, однако, не начинал разговора, сомневаясь в успехе: был уверен, что Раиса никогда не отберёт у Алика единожды попавший тому в руки кусок — пусть уже и надкушенный.

— Да и то было бы лучше, — проговорил Дмитрий Алексеевич, — если б Алик жил здесь, получал бы себе «социал», искал учёбу или работу — словом, жил как все. Тогда уж ни прибавить, ни убавить было б нечего.

— Что и к чему ты хочешь прибавлять? — насмешливо спросила Мария, поворачиваясь к нему и не поправив соскользнувшей перины.

Он осторожно повёл пальцем по ложбинке её груди.

— Будет трудный день, — предупредила Мария, следя за его рукой.

— Как и всякий выходной.

— Из-за меня.

Он имел в виду совсем другое: после семи часов занятий на курсах трудно было заставить себя браться ещё и за домашние дела — все они откладывались на выходные.

— А что у тебя за хозяйство? — махнула рукой Мария.

— Все мы живём одинаково.

— Значит — из-за меня.

— А знаешь, тут как раз возразить нечего, потому что из-за тебя — всё. До нашего знакомства я был другим человеком.

— Ну это уже банально. Если б мы не встретились, ты нашёл бы кого-нибудь ещё, говорил бы ей похожие слова — и был бы прав. Став другим человеком. В конце концов, каждый находит кого-нибудь ещё.

— Как это — кого-нибудь? — вяло запротестовал он, понимая, что так и было бы и что суженой, посланной свыше, он бы счёл совсем другую женщину, лишь по редкой случайности попавшуюся на пути исключением из правил, по которым в сто или в тысячу раз было вероятнее им разойтись в каком-нибудь тумане, во тьме, при помрачении зрения или просветлении ума.

Однако таких почти невозможных встреч кто только не пережил и кто только не встречал счастливых пар, изумляясь тому, как эти нынешние влюблённые нашли друг друга, так точно угадав, но — не тому, сколько же таких единственных, предназначенных завтрашнему счастливцу женщин одновременно живёт по соседству в ожидании его одного и сколько же из них находят другого — тоже единственного, определённого судьбой.

Думать так же о Раисе он не мог, но как раз она-то и повернула его судьбу; по сравнению с этим роль других, и Марии, выглядела скромно. Тогда, перед поворотом, он ещё колебался, принимая всерьёз любые доводы против, но по прошествии всего лишь месяцев, ужасался тому, что мог и теперь ещё пропадать в Стране Советов, где всё ещё бывало то тепло, то холодно и люд жил надеждами, в то время как Дмитрий Алексеевич видел издали, что ждать стало нечего, кроме подлого движения вспять — не завтра, так через год. Отвергни тогда призыв Раисы и останься в Москве, он не счёл бы это катастрофой, а существовал бы по привычке, не понимая потери, но вернуться туда сегодня… столь дикой мысли он не допускал.

Никто не сделал для него больше, чем Раиса, и Дмитрий Алексеевич считал, что из благодарности должен терпеть от неё многое — и прощать. Пока, к счастью, прощать было нечего, да и вчерашний разговор взволновал его, видимо, напрасно. «Моя подозрительность становится навязчивой, — с тревогою подумал он. — Не жду ли я подвоха ещё и от Марии?»