Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Неужели мы настолько не распоряжаемся собой? — продолжил он.

— Другими, скорей.

— Если так — сдаюсь.

В действительности Свешников сдался ещё раньше, когда Мария сказала: «Почему бы матери и не заговорить о своём ребёнке?» — а он, тотчас заметив промах, не решился поймать её на слове, не спросил, почему сама она молчит — о своём; возможно даже, он на миг заподозрил, что ему лучше не знать всего. «У меня барышня на выданье», — поведала Мария в день знакомства, не преминув позже, к слову, напомнить, что та «ждёт одна-одинёшенька» её возвращения, теперь же выходило, что связанное с дочерью должно казаться будто бы несущественным, да и сама она — несуществующей, так что и расспросы о ней, и случайные упоминания становились не то чтобы невозможными, но неловкими — и обрывались или теряли один из двух голосов. Дмитрий Алексеевич готов был допустить, что в те, первые дни — в аэропорту, в самолёте, у него дома — чего-то недослышал либо сейчас кое-что подзабыл.

Судьба девочки (либо легенды о ней) уже мало что могла б изменить в его отношении к Марии: если Мария что-то и нафантазировала, это прозвучало бы занятно, не более, даже для Свешникова, не привыкшего к розыгрышам, тем более — к неудачным, но если бы дело было в какой-то семейной драме, то пришлось бы искать многих объяснений.

Свешников и Мария были привязаны к одной и той же социальной кормушке (понимая, что — пожизненно) и, видимо, даже и сегодня могли бы поселиться вместе, не афишируя этот шаг, но и не заботясь его узаконить. Власти не ждали от немолодых людей ни резких движений, ни достижений, предложив им для завершения историй три, как в старинных пьесах, единства — времени, действия и места. Первое из ограничений выполнялось само собою, оттого что прошлая жизнь была отрезана переездом, будущая — виделась теперь уже недлинной, и каждому только и оставалось, что жить нынешним днём. С единством действия вышло и того проще: в пьесе предполагалось тихое, как раз без действий и реплик, существование персонажей в местах — вот и третье условие задачки, — определённых им с самого начала, обозначенных ещё в присланном в Россию вызове.

Конечно, совсем не так рассуждал Дмитрий Алексеевич в постели, то есть и не рассуждал вовсе, оттого что вряд ли найдётся на свете мужчина, способный перемежать попытки приласкать прелестную женщину со стараниями блюсти классические единства, а всё это сочинил в уме позже, всего лишь припоминая слова и жесты утренней беседы, в том числе и своё неудачное «Сдаюсь».

Мария сразу поймала:

— Раз уж сдаёшься, вставай: пора. На узкой кровати толковую беседу не построишь.

— Нет, решительно нельзя пускать в постель умных женщин.

— Интересно, кто, кого и куда пустил. Иди-ка, пожалуй, наверх.

Поторопившись принять приглашение, он обнял было Марию, но та увернулась:

— Нет, нет: к себе, на верхнюю полку.

«Что за притча: переписываю третий раз — и всё недоволен… Начало, правда, вышло недурно: “Здравствуй, Митя!”

Каково?

А вот дальше вместо живой сплетни у меня получается скучная, а-ля передовица “Правды”, писанина. За то время, что я не писал тебе, случилось, видимо, многое, но — забылось за ненадобностью. Да я, честно говоря, и ленюсь припоминать. Проще всего было бы послать тебе мой дневник — когда б я вёл его, — уж оттуда ты бы сам отобрал анекдоты по вкусу. Моя же память — нет, не слаба ещё, но зловредна и самовольно отсеивает то, что будто бы не стоит хранения (а ведь много раз именно отвергнутые воспоминания вдруг оказывались необходимыми — только поздно бывало их воскрешать). Мне же мнится, что вместе с мусором в корзину отправилось и то главное, чем я жил, или будто этого главного не существовало вовсе. А весь опыт и здравый смысл говорят, что у нас чуть ли не ежедневно происходило что-то любопытное — от прогулки с дамой до инцидента на школьном уроке.

О, вот и подсказка: я ещё не писал тебе о школе, то бишь о курсах, обязательное посещение которых занимает семь часов ежедневно и которые оборачиваются пустой тратой ума и времени. Если наше обучение этим и ограничится, язык мы не выучим никогда. Суть в том, что каждый из нас пока знает не больше десятка немецких слов, то есть не умеет сложить даже “мама мыла раму”, и вот на этом пустом месте нам вдалбливают грамматику. Та, понятно, повисает в воздухе. Толку из такого обучения выйти не может, но это — утверждённая методика, и здешним законопослушным учителям не приходит в голову, что куда полезнее было бы начать с другого конца.