Джоан Дидион - Год магического мышления [litres с оптимизированной обложкой]

В тот момент красный проблесковый свет казался настойчивым предупреждением.

Я сказала: наверное, он прав, будем больше времени проводить в Нью-Йорке.

Глядя из окна университетского медцентра на пустующий бассейн, я уже видела, как надвигается воронка, но уклониться не могла. В данном случае воронкой стал аспект памяти, который можно назвать “свидание в Самарре” [50] Восточная притча повествует о человеке, который бежал от смерти из Багдада в Самарру – и там-то и встретился со смертью, как было назначено судьбой. . Если бы я тогда не позвонила Джону – вернулась бы Кинтана в Лос-Анджелес, закончив Барнард? Если бы она жила в Лос-Анджелесе, случилось бы то, что случилось в “Бет Изрэил норт”, случилось бы то, что случилось в Пресвитерианской больнице, и лежала бы она сейчас в калифорнийском медцентре? Если б тогда, в конце 1987 года, я не ошиблась насчет сути предостережения красного проблескового огня, смогла бы я сегодня сесть в машину, поехать на запад по Сан-Висенте и застать Джона дома, в Брентвуд-Парке? Стоящего по колено в бассейне? Читающего “Выбор Софи”?

Придется ли мне заново проживать каждую ошибку? Если случайно мне вспоминалось утро, когда мы спустились из дома Тони Ричардсона [51] Тони Ричардсон (1928–1991) – британский кинорежиссер. на холме в Сан-Тропе, выпили кофе на улице и купили на обед рыбу, обречена ли я тут же вспоминать и ту ночь, когда я отказалась поплавать при лунном свете, потому что Средиземное море загрязнено, а у меня на ноге был порез? Если я помню петуха с Португиз-бенд, должна ли я непременно помнить и долгий путь домой к этому дому после ужина, и как часто, когда мы проезжали нефтеперегонные заводы на шоссе Сан-Диего, тот или другой из нас говорил не то, что следовало? Или вдруг умолкал. Или воображал, что это другой не хочет говорить. “Любое отдельное воспоминание или ожидание, в которых либидо прочно связано с объектом, прекращается, перезамещается, и в нем происходит ослабление либидо… Примечательно, что эта боль кажется нам само собой разумеющейся”. Так Фрейд истолковывал “труд” скорби – и его описание подозрительно напоминает мою воронку.

На самом деле дом в Брентвуд-Парке, из окна которого я увидела красный проблесковый свет и попыталась бежать от этого предзнаменования в Нью-Йорк, уже не существовал. Его снесли через год после того, как мы его продали (а потом там построили дом побольше). В тот день мы случайно оказались в Лос-Анджелесе, проезжали угол Мальборо и Чадборн, а там ничего не оставалось, кроме одной дымовой трубы – и та ради налогового вычета. Помню, как риелтор втолковывал мне, что покупатели будут счастливы, если мы вручим им с подходящими автографами книги, написанные в этом доме. Мы так и сделали: “Кинтана и ее друзья”, “Датч Ши младший” и “Красное, белое, синее” от Джона, “Сальвадор”, “Демократия” и “Майами” от меня. При виде расчищенного участка Кинтана на заднем сиденье расплакалась. А моей первой реакцией был гнев. Пусть вернут книги, подумала я.

Помогают ли такие поправки остановиться на краю воронки?

Не очень.

Однажды утром, когда Кинтана еще находилась в больничной палате, поскольку у нее упорно держалась температура и потребовалась эхокардиограмма, чтобы исключить эндокардит, она впервые подняла правую руку. Это было важно, потому что именно на правой стороне тела сказалась травма. Взмах правой руки означал, что нервы остались живы. Позднее в тот же день она запросилась встать с кровати и надулась, когда я отказалась ей помогать. Вот об этом дне мои воспоминания вовсе не смазаны.

В конце апреля сочли, что после операции прошло достаточно времени и можно разрешить перелет в Нью-Йорк. Проблему представляло давление в герметичном салоне самолета, потенциальная опасность отека. Требовался квалифицированный персонал для сопровождения. Регулярные рейсы заведомо исключались. Нужно было организовать машину “скорой” из калифорнийского медцентра в аэропорт, медицинский самолет до Тетерборо и еще одну машину из Тетерборо в больницу Нью-Йоркского университета, где Кинтане предстояло проходить реабилитацию в неврологическом отделении Института Раска. Велись переговоры между калифорнийским медцентром и Институтом Раска. Пересылались факсом протоколы. Готовились копии КТ на СD-дисках. Была назначена дата для того, что уже и я научилась именовать “трансфером”: четверг, 29 апреля. Рано утром в четверг, когда я оплачивала счет в “Беверли Уилшир”, позвонили откуда-то из Колорадо. Перелет откладывается. Самолет в Тусоне, вынужденная посадка из-за “механических проблем”. Механики в Тусоне займутся этим, когда начнется их смена – в десять по тамошнему времени. К середине дня по тихоокеанскому времени стало ясно, что самолет не полетит. Другой самолет могли предоставить на следующее утро. Но это уже пятница, а медцентр Калифорнийского университета не одобрял трансферы по пятницам. Я надавила на больничного координатора: пусть дадут согласие на трансфер в пятницу.