Якуб Малецкий - Дрожь

Телефон зазвонил рано утром. Очень рано. Определенно слишком рано.

Себастьян нащупал рукой подушку, тумбочку, край коробки от пиццы, какой-то журнал, какую-то пивную банку, какой-то мусор и, наконец, телефон.

Подошел.

– Ммм?

– Себастьян?

– Угу.

– Это я, дядя. Казик.

– А… да… привет.

– Себастьян, понимаешь…

Он вскочил с кровати.

– Что-то случилось? Что-то с мамой?

– Нет! Нет, Себастьян, с мамой ничего, спокойно.

– А… – он сел, прикрыл лицо рукой.

– Прости, вот видишь, напугал тебя.

– Нет, ничего страшного.

– Понимаешь, мне надо быть в Познани, и, если это не проблема, я бы перекантовался у тебя одну ночь. В следующую пятницу, третьего числа.

– Третьего, третьего. Да, я буду. Без проблем, дядя, конечно.

– Небось разбудил тебя?

– Немного. А почему ты вообще приезжаешь?

Молчание. Потом как бы тише, как бы медленнее:

– Встречаюсь с Крысей.

В мозгу Себастьяна что-то зависло. С Крысей? Он не знал никакой Крыси. Наконец до него дошло, о ком идет речь.

– А-а-а… – выдавил он из себя.

– Сам в это не верю. В субботу идем на обед. Поэтому подумал, что, может, приеду пораньше, поболтаем с тобой. Я немного волнуюсь, понимаешь, не хотелось бы опоздать в субботу, а поезда знаешь, как ходят.

– Конечно, конеч…

Он голый сидел на кровати и не представлял, что сказать. Паузу прервал дядя:

– Спасибо, Себастьян. Спасибо.

– Не за что.

– Тогда до встречи. Я еще позвоню в среду, как куплю билет.

– Ладно. Пока.

Откладывая телефон на тумбочку, увидел на экране мигающий конвертик. Открыл сообщение. Отправитель: Шимон Борус. «Лабендович, сука, я знаю, что это ты. Клянусь, ты пожалеешь». Каждое утро одно и то же. Себастьян удалил СМС и снова лег. До будильника оставалось еще десять минут.

Эмилия Лабендович стояла перед зеркалом и испытывала стыд. Не такой, как в начальной школе, когда Владек задрал ей юбку на спортивной площадке, и не такой, как тогда, когда Виктор впервые ее раздел (стыдно не было – просто боялась), а какой-то иной, более первобытный, о котором она ничего не знала.

Она стояла перед зеркалом, обнаженная, и пыталась на себя не смотреть. В определенном возрасте люди начинают выглядеть отталкивающе, но человек, кожа которого напоминает расплавившийся сыр, просто противен.

Посмотри. Ну посмотри. Для того ты здесь и стоишь, для того разделась. Чтобы посмотреть. Ведь он будет.

Взглянула.

Ноги казались еще более-менее, будто на них всего лишь натянули сморщенные рейтузы. Но живот? Грудь? Плечи?

Нет, она перед ним не разденется. Представила отвращение на его лице, услышала смущенные извинения.

Анатоль Журавик поселился в ее доме несколько месяцев назад и жил на первом этаже. Он рисовал. По слухам, очень хорошо. В большой комнате обустроил мастерскую.

Несколько раз в неделю к нему приезжали какие-то люди, часто в костюмах. Некоторые уходили с картинами. Однажды она увидела в окно двоих взволнованных японцев: они осторожно, через багажник укладывали в автомобиль большой, завернутый в серую бумагу холст.

Анатоль как ни в чем не бывало пригласил ее на ужин.

– Вы мне нравитесь, – произнес он с выражением на лице, которое она не могла расшифровать. – Не заставляйте вас упрашивать. Я безумно забавный, гарантирую.

Возможно, он не был ошеломительно красив, но и назвать его непривлекательным было бы несправедливо. Седеющие волосы укладывал гелем. Удачно старел, как сказала бы соседка Эля.

Она согласилась поужинать, а теперь, стоя перед зеркалом, жалела об этих трех словах, которые бросила на удивление быстро, не задумываясь:

– Да, с радостью.

Смотрела в глаза своему отражению, вспоминая день, когда вернулась из больницы. Чудовище в зеркале и мысль, точнее, глубокая убежденность, что жизнь закончилась.

С последнего сеанса химиотерапии прошло уже семь лет. Боли вроде немного поутихли. А может, просто привыкла. В любом случае жизнь еще не кончилась.

«Жизнь еще не кончилась», – беззвучно повторила фигура в зеркале, шевеля узкими губами. Эмилия отвернулась и пошла в спальню.

Пятидесятисемилетний Анатоль Журавик был холостяком, трудоголиком, активным моржом и почетным донором крови. Никогда не женился. У него не было детей. В двадцать два года попросил руки девушки, которую знал с детства и в которую был влюблен, притом взаимно. Они вместе росли, их родители вместе отдыхали. Ее звали Мария Бересь, и она обладала «невиданным музыкальным талантом», как говорили в родном Конине. Играла на фортепиано. Любила путешествия и прогулки. Они уже готовились назначить дату свадьбы, но Мария утонула в поездке на море – на глазах у родителей, несостоявшихся свекров и Анатоля.