Якуб Малецкий - Дрожь

Вставил в цепь (то есть цепочку, никакую не цепь) и начал медленно крутить, но все это так дьявольски скрипело, и звенело, и скрипело, что он представил, как сейчас проснется весь город или минимум весь остров, на котором стоял костел, и киоск, и деревца…

Воткнул палку в землю, снял футболку. Обмотал ею палку и цепь, – грубо, как говорила бабушка, лишь примерно, – но хотя бы перестало скрипеть, и звенеть, и скрипеть.

Он крутил палку, затягивая петлю на массивном пробое замка. Кряхтел. Заметил, как набухшие вены на руках вытягиваются и сползают в стороны. Представил, что пробой – живое существо, он почти видел шею этого зверя, почти ощущал его панику и зловоние. Почти видел зубы, мягко погружающиеся в икры его ног. Почти чувствовал боль, разливающуюся от ног к голове и вспыхивающую внутри так, что его всего зашатало. Почти.

Стены свинарника, вернее костела, гнулись, а свет свечи, вернее уличного фонаря, становился все ярче и ярче. Когда у него перед глазами запорхали черные бабочки, зверь, вернее цепь, наконец упал в траву. Себастьян сел, прислонившись к стене, и подумал, что охотно бы сейчас закурил. А ведь он не курил.

С трудом поднялся с земли.

В боковом нефе пахло старым деревом и старыми людьми, хотя никаких людей там не было. Сам костел казался больше, чем обычно. Углы утопали в темноте. Исповедальня была прямо тут, слева. Хорошо.

Себастьян зашел в нее – не с той стороны, где стоят на коленях, а с той, где сидит ксёндз, – и удивился, что там так мало места. Звук расстегиваемой ширинки показался ему забавным.

Мочился долго: восемь кружек пива – это все-таки восемь кружек пива, и чекушка – это все-таки чекушка. Наблюдал, как моча льется по ботинкам и вытекает из исповедальни на пол.

Вышел, осмотрелся. Над головой какой-то святой с ребенком на руках. Рядом скульптуры ангелов. Обошел костел по кругу, но не обнаружил ни одного изображения Бога. Они вообще существуют? В результате остановился перед алтарем. Пришлось довольствоваться.

– Ну и что, баран? – В тишине большого костела его голос звучал удивительно зычно. – Я нассал у тебя в исповедальне. И что ты мне сделаешь?

Усмехнулся.

– Так я и думал. А знаешь, почему я там нассал? Потому что ты – обыкновенная сраная тряпка без стыда и совести. Мало тебе, что ты, блядь, чуть не сжег ее ребенком? А? Мало тебе, тварь? Мало тебе, что мужа ее прикончил? Мало тебе, что она заболела? А? И теперь тебе надо еще так ее мучить? Где твои яйца, ебаный лох, лучше б за меня взялся, я ничего хорошего в жизни не сделал и не сделаю, говорю прямо, здесь и сейчас, шансов ноль, так что, если хочешь, завали меня какой-нибудь молнией или инфарктом, да хоть поносом, чем угодно. Но нет. Ты ничего не сделаешь. Тебе приятнее издеваться над щуплой женщиной, у которой с детства жизнь – сплошное говно. Закомплексованный психопат, трусливый подлюга, поцелуй меня в зад и иди к херам, но помни: если еще что-нибудь с ней сделаешь, я буду приходить сюда на службу каждое воскресенье, в девять тридцать утра, чтобы на самом видном месте спустить штаны и наложить такую кучу, что все очень удивятся, что я такого, сука, жру, что такое чудо могу из себя высрать. Ясно? Дошло? Ну тогда держи еще маленький подарок напоследок, чтоб не забыл.

Он отвел голову назад, приподняв плечи. Потянул носом и собрал во рту густую слюну, плюнул на алтарь и развернулся на пятках.

По пути домой он покачивался в ритм города и не думал ни о чем. На мосту даже не остановился. Улицы были пусты, как всегда ночью в Коло.

Его разбудил грохот в голове.

Тело будто чужое.

Была суббота, и мать хотя бы не стояла у него над душой, что опоздает в лицей.

– Ох, жизнь-жестянка, – вздохнул он, опуская ноги на пол.

Ему нужны были две вещи: унитаз и аспирин. Но сначала все же унитаз. Весь скрюченный, он доволок одеревеневшее тело до туалета. Несколько раз пообещав себе, что больше никогда, вообще никогда, нашел на кухне аспирин и выпил две таблетки.

Полчаса на диване, – мать крутилась где-то поблизости, телевизор выключен, – в такой день достаточно и матери. Это открывание и закрывание шкафчиков, эта стиральная машинка, это громыхание кастрюлями будто назло.

Головная боль не проходила. Требовался клин.

– Я пойду, – бросил он и вышел на улицу.

Жираф выглядел ровно так, как Себастьян себя чувствовал. Они пошли в магазин, где глуховатая Гурная притворялась, что совсем не засыпает над кроссвордом.

– Что берем, мальчики?