Якуб Малецкий - Дрожь

Добрый день, поцелуй, взять жакет или пальто, предложить что-нибудь попить. Потом они садились, пили кофе и ели конфеты, точнее, они пили, а он ел. Бабушка рассказывала, кого встретила на утренней службе, мама – как себя чувствует, а Себастьян – что у него в школе. Он продавливал кресло своими раздосадованными семьюдесятью килограммами и представлял, чем сейчас занимаются друзья. Распивают пиво? Ломают голову, как уговорить Кафтана продать им в долг? Клеят малолеток в гаражах?

А он сидел дома и смотрел на бабушку, улыбался бабушке, дискутировал с бабушкой, подавал бабушке сахар, даже смеялся над некоторыми ее шутками, почти физически ощущая, как в воздухе тают очередные часы утраченной свободы.

В 17:30 мама жарила порезанную кубиками колбасу и оставляла ее на сковородке, благодаря чему вся квартира наполнялась убийственным ароматом. В 18:00 включали первый канал и втроем окунались в блестящий мир Кэррингтонов из сериала «Династия». Бабушка комментировала наиболее удивительные сцены. После сорока пяти минут экранного шика мама подогревала колбасу и разбивала яйца над сковородкой. Затем садились на кухне ужинать. Себастьян уминал две большие порции, а бабушка приговаривала:

– Вот видишь. Молодой мужчина, такой как ты, должен много есть.

Или:

– Как чудесно все подъел.

После ужина наступал последний, наиболее обременительный акт вечера: надо было проводить бабушку домой. Неспешная прогулка по городу, сидящие на лавке друзья, разговоры о погоде. Бывало, бабушка молчала всю дорогу, словно забывая, что Себек идет рядом. Иногда ее, наоборот, захлестывали воспоминания, и она принималась рассказывать истории о том, как дедушка писал письма на телевидение или позволял внуку бить себя ложкой по голове. Себастьян все время поддакивал и думал о возвращении в свой мир.

Мать постоянно мучилась от боли. Она не говорила об этом, не жаловалась, не сетовала, но стоило войти в квартиру и услышать эту странную, пульсирующую между стенами тишину-не-тишину или ощутить едва заметный запах пота, как он понимал: болит.

– Что у тебя болит? – лишь спрашивал он время от времени, видя, как она корчится на кровати.

– Ничего… ничего конкретного, – отвечала она, сделав усилие. – Просто болит.

Врачи называли это полинейропатией. Объясняли, что под воздействием химиотерапии были повреждены нервные окончания и что тут фактически ничего не сделать. Говорили, это частое осложнение при лимфатической лейкемии.

– Болит, потому что болит, – говорила мать. – И будет болеть. Вот такой диагноз они мне поставили.

Морфий не помогал, массаж не помогал, алкоголь не помогал, гимнастика тоже. Порой Себастьян просыпался среди ночи и слышал, как мать ходит по комнате, ложится на ковер, потом встает на колени и прислоняется к стене. Случалось, вернувшись вечером домой, он смотрел на нее, скрутившуюся в кресле или на полу, и его пронзала мысль: умерла. Синие губы, глаза, неподвижно смотрящие в потолок, тело словно мокрая выжатая тряпка.

– Мама?

Тогда она поворачивала голову – медленно, будто голова весила тридцать килограммов, – и силилась улыбнуться, а он жалел, что вообще ее окликнул.

Однажды он услышал, как она зовет его из туалета. Поставил на паузу «Кровавый спорт», который смотрел на видеомагнитофоне, и подошел к двери.

– Ты меня звала?

– У меня… нет сил.

Он стоял как вкопанный и молча смотрел в пол.

– Нет сил на что? – спросил в конце концов.

Тишина. И затем:

– Встать.

Он обернулся, оглядел комнату. На экране Боло Йен замер в ожидании, когда сможет дальше дубасить противника.

– Бля, – произнес он про себя, а потом громче: – Подожди.

Отошел от двери, провел ладонью по голове. Один раз, второй, третий.

– Погоди, сейчас, уже иду.

Открыл дверь. Смотрел на стены, на потолок.

– Так, подожди, я возьму тебя под мышки, и ты встанешь, подтягиваем, ага, хорошо, ну погоди, подожди, отлично, теперь встаем, держишься? Схватись за меня вот тут, хорошо, сейчас приляжешь и отдохнешь, может, сделать чаю? Или что-нибудь еще?

Дотащились до кровати, он уложил ее и сел рядом. Она была бледная и худая. До этой минуты он не осознавал, насколько она истощала.

– Пойду сделаю тебе чай, – произнес он и вышел.

Когда вернулся, она лежала, закрыв глаза и приложив руку ко лбу.

– Себастьян, я не знаю… – пролепетала она. – Может, это уже конец?

– Какой конец? – спросил он, поставив стакан на столик. – Конец чего?