Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

– Пожалуйста, забери ее, – шепчу я.

– Да ладно, Хетти! Я ведь рисковал… Солгал раввину, сказал, что это для больного родственника. Думал, ты обрадуешься… Наверняка в твоей комнате есть куда ее спрятать. Я же помню, как ты любила читать, а такие книги, как эта, теперь большая редкость, их днем с огнем не сыщешь.

– Это запрещенная книга, Вальтер, потому ее и не сыщешь.

– Да, верно. А еще потому, что их почти все уничтожили.

– Я знаю, и это, конечно, очень мило с твоей стороны… – Я смотрю ему в глаза и вижу в них надежду и разочарование. Внутри у меня все тает.

Я беру книжку, прижимаю ее к груди, потом опускаю в карман.

– Прости. Не считай меня неблагодарной. – Я беру его за руку, и мы идем прочь от синагоги. – Я буду ее беречь, обещаю. Ты так добр ко мне.

– Если бы я мог, то подарил бы тебе весь мир, – говорит он с нежностью.

Нерешительно Вальтер тянет меня за собой к стене соседнего дома. Там его руки обвиваются вокруг моей талии; он с силой прижимает к меня к себе и целует – впервые целует по-настоящему. Медленно, нежно и так сладко, что земля уходит у меня из-под ног, и я забываю обо всем, кроме него, Вальтера.

Сидя в оконной нише, я держу в руках книгу с рассказами Кафки и смотрю на нее. «Превращение». Смогу ли я заставить себя прочесть ее сейчас? Может быть, прогляжу с пятого на десятое да и выброшу. Вальтер ничего не понимает. Да и откуда ему? Если бы он знал, то не стал бы взваливать на меня такую обузу.

В дверь стучат. Я едва успеваю засунуть книгу за спину, как в полуоткрытую дверь просовывается узкое лицо Ингрид. Ее глаза странно бегают. Бледные обычно щеки разрумянились.

– Пришла огонь разжечь, – сообщает она. – Чтобы, когда настанет время переодеваться к обеду, в комнате уже было тепло… – Она опускается на колени перед камином и начинает выметать из него в ведерко вчерашнюю золу. – Ваша матушка говорит, что мне уже недолго заниматься этим у вас, – радостно добавляет она.

– Почему?

– Герр Хайнрих заказал специальный котел, который будет отапливать весь дом, – объясняет она. – Новинка такая. Для тех, у кого деньги есть, само собой. – Ингрид отставляет ведерко с золой, берет газетные листы и скручивает из них большие комки, которые раскладывает один подле другого внутри камина. – Только подумайте! Автоматический обогрев каждой комнаты в доме. Ну, кроме нашей, наверное, – добавляет она.

– В этом доме так холодно. В нашей старой квартире никогда так не было, – говорю я, а сама смотрю в темное окно, на ветки старой вишни.

Горничная уже выкладывает поверх растопки дрова.

– Ничего, зато на сердце у вас тепло, даже если руки-ноги зябнут.

– Что, прости?

Я смотрю на ее склоненную спину с узлами позвонков, которые выделяются сквозь черную ткань натянутого платья. Она продолжает аккуратно раскладывать дрова.

– Уж как любовь греет сердце, так ничто другое согреть не может.

Ледяная рука страха сжимает мне внутренности.

– Не понимаю, о чем ты.

– Я о том смазливом пареньке, – начинает она и, разогнув спину, оборачивается ко мне; углы ее рта загибаются в некоем подобии улыбки наоборот. – С которым я вас видела сегодня в «Саламандере».

Мое сердце пропускает удар. Второй.

– Ты ошиблась, – говорю я, и наши взгляды скрещиваются. – Я не была сегодня в «Саламандере». Что я там, по-твоему, забыла?

– Очень странно. – Ингрид сводит брови. – Я готова была поклясться, что это вы.

– Нет, не я. Может, девушка, похожая на меня. Со мной одна такая училась, Фрида. У нее были почти такие же волосы. Может быть, ты ее видела.

Заведя одну руку за спину, я крепко вцепляюсь в книгу. Ингрид снова поворачивается к огню, чиркает спичкой и, прикрывая огонек ковшиком сложенной ладони, поджигает бумагу.

Еле дышу: грудь свело так, что всерьез боюсь задохнуться.

– Я была с БДМ, мы ходили в поход за городом, – вру я, не моргнув глазом, хотя знаю, что моя ложь шита белыми нитками.

Горничная садится на пятки, наблюдая за тем, как занимается в камине огонь. Он быстро пожирает газету и с аппетитом принимается за дрова.

Ингрид встает, берет ведро, газеты и поворачивается ко мне:

– Что ж, значит, я ошиблась, фройляйн. Сглупила. Если огонь погаснет, позвоните мне. Погода сегодня ветреная, я уж с камином внизу так намучилась.

– Хорошо. Спасибо.

И мы делано улыбаемся друг другу.

Ингрид выходит из комнаты, а я остаюсь один на один со своими мыслями. Ломаю голову, когда именно она нас видела. Узнала ли Вальтера? Он ведь много лет не приходил в наш дом и сильно изменился за эти годы. Ну хорошо, допустим, она его узнала. Знает ли она, что он еврей? Вот что главное. Я пытаюсь вспомнить, был ли когда-нибудь случай, когда мы с Карлом или с родителями говорили о национальности Вальтера, но не могу. Мысли разбегаются. А вдруг она следила за нами и после магазина и видела, как мы ходили к синагоге? И даже как мы целовались потом? Иначе с чего бы ей говорить про какую-то там «любовь»? Или все так очевидно? Я начинаю вышагивать по комнате. Что, если Ингрид начнет наводить справки, а потом расскажет все маме? Может, надо было придумать что-нибудь другое? Но поздно, что сказано, то сказано. Главное – и дальше говорить то же самое. В конце концов, она сама сказала, что ошиблась, и еще вопрос, кому поверят на слово – мне или ей. Я запихиваю книгу под матрас, туда же, где лежит мой дневник.