Александр Проханов - Горящие сады

…Те подсолнухи на поле в Малах. Все бесчисленные чаши, как лица, повернуты в единую сторону, за озеро, где гора, облака, дороги, и кто*то родной, долгожданный спускается тихо с горы.

Дед Николай держит в руках хохломское деревянное блюдо, рассматривает завитки, позолоту, медленно подымает голову, весь освещаясь радостью, откликаясь на его появление.

Он опустил свою детскую руку в ручей, в его чистоту и холод. С изумлением смотрит на усыпанные пузырьками пальцы среди скользящих лучей и песчинок.

Бабушка слабо и шатко переступает ногами, опираясь на палку, под темными дуплистыми липами, и он видит, как скользят по ней тени и белеет на тропинке оброненный ею платок.

Сын на лугу играет с козленком, хватает его за рога. В страхе, с криком бежит, а козленок его настигает, оба белые на зелени, среди золотых одуванчиков…

Он услышал, как приблизилась и встала машина. «Эй, хлебопеки, куда корреспондента девали?» Волков вылез на голос под зеленое вечернее небо, увидел замполита, красную степь.

— А я вас повсюду ищу. Артисты приехали, будут концерт начинать.

Получили в дорогу две горячие солдатские лепешки, поехали в часть.

На открытой дощатой сцене нарумяненный фокусник извлекал из зеркального ящика то платок, то живого попугая, то рюмку. Солдаты ахали, восхищались, розовели от наслаждения, как дети, и вместе с ними офицеры, и командир запрокидывал в смехе помолодевшее, ставшее наивным лицо. После фокусника вышла певица, молодая, в открытом платье, не очень умело, эстрадно поводя плечами, наступая на доски маленькой туфелькой, пронося над полом длинный синий подол, пела про отчий дом, про солдатскую службу, про скорое свидание с любимой. И солдаты отражали ее в своих посветлевших глазах, понимая ее каждый по-своему. Как тайное неверие в смерть, как веру в неизбежное счастье, в свою неслучайную жизнь, для которой — это белое облако, ее синее платье, лицо обернувшегося соседа, ставшее вдруг родным. На маленькой сцене совершалось что*то простое, проще и нет на земле. Вокруг нее в песках кружил батальон, и писались письма в далекую деревню Чижи, и печально отзывалось лицо под линялой солдатской панамой.

Волков тихонько поднялся. Вышел из солдатских рядов. Оставлял за собой песню и синее платье певицы.

Вертолет, раззвеневшись, слил свои лопасти в прозрачный солнечный вихрь, пружинно отжался, косо понесся — сначала над взлетным бетоном с жирными гудронными росчерками, следами от ударов шасси, потом над земляными ячейками, в которых уютно, как в люльках, уместились остроклювые самолетики. Над хрупкими купольными строениями, похожими на глиняную посуду, поставленную в печь для обжига. Развернулся над зеленой веной реки, с мелями, пустыми протоками, полными донного гравия, длинными островами, омытыми изумрудной водой. Мерно, плавно пошел, повторяя течение реки, увлекаемый в азиатские толщи.

Волков у иллюминатора, отодвинув ногой лежащий на полу автомат, смотрел на бурые горы, безлюдные от сотворения мира, накрытые пыльным одеялом, без тропы, без следа, овеваемые ветром и солнцем. У подножия их чуть зеленели робкие лоскутья крестьянских наделов, тончайшая пленка жизни, чудом возникшая среди этих камней и отрогов.

Летчики в шлемофонах сидели в стеклянной кабине. Скуластый круглый крепыш разложил на коленях карту, где струилась все та же река, виднелись все те же предгорья и чернела изломанная резкая линия — путь ушедших вперед тракторов.

— Смотрите туда! — крикнул сквозь рокот винтов пилот. — Пустыня! Палатки кочевников! Вон!

Волков, повинуясь, переступил через автомат на полу, перешел к противоположному борту, и в стеклянный круг, наполнив его огненным цветом, глянуло красное око пустыни. Как внезапный ожог. Туманное пожарище разлитых до горизонтов песков. С рябью застывшего ветра, с языками барханов. Дышало, туманилось от бессчетных неразличимых песчинок, поднятых ветром. Он приблизил лицо, погружая его в красные, горячие отсветы. Летал по пустыне глазами, оглаживал, прижимался щеками к округлым холмам, клал ладони на горячие лбы барханов.

Внезапно увидел крохотные черные пятна. Оглянулся на пилота, и тот, ожидая его взгляда, стал кивать. Волков понял: кочевые шатры, стойбище невидимых с вертолета чернобородых, с огненными белками людей, кочующих вслед за движением солнца, ростом травы. Около стойбища — будто горстка маковых зерен. «Овцы», — догадался он. Застывшая пунктирная стрелка с чуть заметным утолщением теней — «караван». Пустыня была жива, населена. В ней двигались караваны, гуляли овцы, стояли шатры. Казалось, она рождала, извергала из себя безвестные племена и народы, и они, выходя из пустыни, обретали имена и названия, строили города, мечети и пагоды, оседали вдоль плодоносных долин.