Александр Проханов - Горящие сады

Шахов и Князек полемизируют полушутливо, полусерьезно, отстаивая каждый свой «рай». Каждый у своих врат, не отталкивает, не отрицает другого, а приглашает, зазывает к себе. Бобров любит их обоих, верит обоим. В огнедышащую стальную мечту Шахова. В лубяную, из цветов и туманов, Князька.

Цыган шевелит своими лиловыми губами. Что*то выстукивает, выдавливает пальцами на столе. Тянется сильным телом к кушетке, где, свернувшись, золотоглазый, лежит саксофон, не берет, а наматывает его себе на руку. Рука, обвитая гибким струящимся хвостом.

— Ладно вам спорить. Слушайте, я сыграю рапсодию «Московский парадиз», — говорит он, расстегивая ворот рубахи, готовясь к большому дыханию. — Это о нас обо всех.

Медленно, бережно, будто чашу, боясь ее расплескать, подносит к губам инструмент. Все смотрят на него зачарованно. Он играет, он дует, и звуки окрашены медью и его собственным, рокочущим, разговаривающим в трубе голосом. Пространство подвала расширяется, выносит их всех в вечерний город, где проспект, бульвары, река. Боброву кажется, что музыка — как ленивое густое течение под Каменным мостом с отражением Кремля. Бессловесно звучит непрерывная речь; закольцованная, непрочитанная, золотая надпись под куполом Ивана Великого. О них обо всех, неразлучных и любящих, собравшихся в центре Москвы.

Цыган, талантливый джазмен, композитор, подрабатывал игрой в ресторанах, на демонстрациях в Доме моделей. Постепенно обретал известность. Его саксофон звучал все громче, просторней. Музыка его была — о Москве. Московские площади, переулочки, новостройки и особняки. Московские ночи и дни, снегопады и ливни. Москва, огромная, космическая, подобно галактике, и малая, умещающаяся на московском дворике. Город неповторимый, стомерный, изливался из его саксофона, как из рога изобилия. Его узнали, полюбили. Пришел успех. Концерты, монография, диски. И в славе он остался милым, добрым, открытым для друзей. Он погиб в автомобильной аварии, когда несся из Дубны после концерта у физиков, столкнулся с грузовиком на шоссе. Его хоронили под непрерывную музыку. Играли, ступая за гробом, коллеги — джазмены. И, как в древний курган оружие, положили вместе с ним саксофон. И после Боброву казалось: где*то там, под землей, все хранится тот вечер, колеблются свечи, отзываясь на стук поездов, и Цыган, молодой, лиловогубый, подымает свой саксофон.

Свой фильм о Москве он посвятил Цыгану. Его музыка, то медлительно-сладостная, как сумерки в Нескучном саду, то огненно-яростная, как вечерний Новый Арбат, сопутствовала фильму. Это был портрет Великого Города. Город-сердце, город-душа, Москва была больше чем город. Она была животворная, раскрывшаяся в мироздание сила, устремленная в грядущее Чудо. «Чудо о Москве» — так понимал он свой фильм, где люди, действовавшие в сегодняшнем городе, среди москвичей, институтов, кооперативных квартир, любящие, горюющие, обыкновенные, знакомые каждому москвичи, эти люди были связаны с будущим, несли в себе образ Москвы Грядущей.

Он шел теперь в колонне солдат, прихрамывая, вдыхая пыль. Напевал тот давнишний блюз. Все пытался прочесть ту надпись под куполом. И солдат-африканец, защищаясь от солнца плитой миномета, зыркнул на него изъеденными пылью белками.

Витенька Старцев, небрежно сминая серо-стальной костюм, обнажая белоснежную манжету, обнимал сидящую рядом подругу, продевал свою ладонь сквозь ее рассыпающиеся волосы. Оглядывал всех лениво-насмешливым взглядом, чуть картавя, с интонацией баловня, произнес:

— Все у вас, как послушать, рай да рай! То райские птички, то райские яблочки, то райские звуки. Не там его ищете, рай*то! А ведь он здесь! — притянул к себе смеющееся, яркое лицо манекенщицы, поднял и слил с руки ее блестящие волосы. — Вот они, настоящие райские кущи!

Он очень хорош. Синеглазый, смугло-румяный, с обилием сознаваемых им, целенаправленных сил.

Он усвоил себе легкомысленную, никого не обманывающую манеру, маскирующую, как он полагал, повседневный организованный труд — познание, изучение, подготовка к сложному ремеслу дипломата, которое, если им овладеть, превращалось в искусство. И он готовился к своему искусству, впоследствии многократно его подтверждая.

Он провел несколько лет во Вьетнаме в пору американских бомбежек и, явившись в Москву, был все тот же, легкомысленный и общительный, но жена признавалась друзьям, что он часто кричит ночами, ему снятся бомбардировщики над Ханоем.

Он работал в Чили при Альенде. Пережил фашистский путч, жестокую бойню в Сантьяго и, явившись в Москву, был так же дружелюбен, отзывчив, стремился в круг милых друзей, наполовину седой, с почерневшим, потерявшим румянец лицом.