Александр Проханов - Горящие сады

Начался митинг. Председатель кооператива, немолодой утомленный крестьянин со значком ФРЕЛИМО, сказал, что в годы войны он сражался в этих местах. Здесь, где деревня, был бой. Партизаны сожгли грузовик с солдатами. В перестрелке был убит командир Онгано. Теперь убитый командир тоже сюда пришел. Радуется воде. Пусть люди пьют воду и вспоминают командира Онгано.

Затем говорил учитель, молодой и серьезный, присланный из университета. Говорил, что науки — как влага, от которой расцветает в человеке ум и совесть. Человек пьет воду. Человек пьет знания. Пьет одновременно из двух источников жизни.

Говорила женщина-врач, худенькая, с красным крестиком, вышитым на белой рубашке. Она просила людей пользоваться чаще водой. Мыть фрукты и овощи. Мыть посуду и руки. Тогда у детей не будут болеть животы. Люди, переставшие пить болотную и речную воду, избавятся от эпидемии и станут жить долго.

Председатель кооператива оглядел свой народ. Музыкантов с тамтамами, женщин с сосудами. Что*то сказал Ступину. Тот переспросил, закивал. Махнул рукой Онучкину. Механик скрылся в насосной, и там застрекотало, забило. Онучкин приблизился к вентилю. Уперся твердо ногами. Стал крутить кран. И под ноги ему, у порога насосной, с шумом, блеском, окатывая его, разбиваясь плоским солнцем, ударила в желоб вода. Он отскочил как ошпаренный, а вода клокочущей силой била в бетон, текла. И народ с гиком, гомоном надвинулся на нее. Черпали ладонями, кружками. Пили, смеялись, брызгали друг на друга. Топотали голыми пятками в жидком сверкании под рокот тамтамов. И по всей деревне, у всех колонок гремели барабаны и дудки. Во дворах, почуяв воду, ревела скотина. И Онучкин, мокрый насквозь, с прилипшими брюками, с рыжей ржавчиной на руках, смотрел счастливо на водомет, на африканские танцы.

Одна и та же вода омывала весь мир. Единое желание блага жило в каждой душе. Оно, это благо, привело Онуч-кина на другую оконечность земли. Здесь, в африканской деревне, он делал все то же дело. Давал людям воду.

Женщины, наполнив сосуды, гибко сгибаясь под коромыслами, удалялись в потемневших от влаги одеждах. Музыканты уносили свои инструменты. Народ расходился. Онучкин закрутил вентиль. Из трубы падала блестящая капель. На запас воды из саванны летели белые бабочки. Садились на мокрый бетон, пили воду. Желоб под железной трубой был усеян пьющими бабочками.

Он думал о своем герое, африканисте. Хотел представить его в момент одиночества, когда на время отступили мысли о войне и политике, отодвинулись контакты и встречи и он, герой, оказался вдруг в тишине. Наедине со своими, не ведомыми никому состояниями. Со своей печалью, усталостью. Непониманием своей собственной, поминутно исчезающей жизни. Он, герой, выходит в сумрачный, быстро темневший двор маленького придорожного отеля, за которым лежит саванна. Деревья утрачивают объем, начинают плоско чернеть на зеленой заре. В баре играет музыка. Хлопает дверь. Слышатся возгласы, пение. Подкатывают к бензоколонке машины, и заправщик, юркий, визгливый, понукает непроворных шоферов.

Он стоит на сорном, в объедках, дворе, глядит на высокую косматую пальму с мохнатыми мешками орехов. Ворона, белогрудая, с черными плечами, нацелилась на него сверху умным, зорким зрачком. Мимо, обнявшись, оглядываясь на него, прошла молодая пара. Мужчина держит руку на бедре женщины, и рука повторяет колебание ее бедер. Они останавливаются у дверей соседнего номера, и, пока мужчина вставляет ключ в скважину, женщина смотрит и улыбается. И вид этой влажной улыбки и вороний, нацеленный сверху зрачок внезапно пугают его. Ошеломленный, он боится шевельнуться, чтобы страх не усилился. Ищет опору и не находит. Черный, почти невидимый, вопит заправщик. Из бара слышится крик. Женщина и мужчина скрываются в номере, и на окна падает циновка.

Он медленно двигается на соседний сумрачный холм, чувствуя, как птица из пальмы следит за ним. Достигнув вершины, слышит барабанные рокоты. Далекие, близкие, звучат тамтамы, гудя в саванне среди невидимых хижин. Холмистая равнина под гаснущим небом полна пульсирующих, ритмичных звучаний. Мерцают багровые отблески. Искрятся костры, дымятся очаги. По вытоптанной у порогов земле топочут босые ноги. Гибкие пальцы вибрируют на кожаных гулких мембранах. И этот нежный негрозный рокот чужой земли, сладкий дым чужих очагов, чужая, его не замечающая любовь не пускают в себя, мягко и равнодушно обтекают его, усиливают чувство потерянности. И, не находя опоры здесь, на земле, он смотрит ввысь, отыскивая первую звезду, как когда*то в юности, на охоте, и это темное, быстро меркнущее небо с еще не видимыми, но уже прогреваемыми звездами создает иллюзию другой земли: черная кровля избы, резкая, ночная на синем сиянии, и он с детьми стоит в остывающих лопухах и ждет, когда над коньком загорится первая звезда, и игра их в том, чтобы первым, опередив остальных, увидеть. Он уже видит ее, в мельчайшей лучистой пыльце, но молчит. А дети на цыпочках, в нетерпении, вглядываются что есть мочи, и он ждет с веселым испугом их готовый раздаться вскрик. И вместо детского крика — внезапное, острое, больное-прозрение: это он, Бобров, стоит один в ночной африканской саванне, взяв на себя бремя другой судьбы, вложив в другую вымышленную судьбу бремя своей собственной жизни. Он и герой, меняясь местами, уже не живут отдельно. Мнимое стало явным, а реальность подчинилась вымыслу.