Александр Проханов - Горящие сады

Тот благодарно кивнул. Схватил губами горлышко, жадно пил, заливая невидимые угли. И Бобров гадал, какая болезнь в человеке, что сутулит его, вводит в подлобье глаза.

Передний «КрАЗ» занавесился гарью, пошел. Труба на прицепе, зазвенев, провела своим жерлом черту. Натянулась, пульсируя, вписываясь гибко в трассу. Колонна мощно, тяжко, сотрясая землю, двинулась вдоль Лимпопо. Водитель давил рычаги, подставлял лоб под близкое дуло трубы.

Бережно, осторожно прошли Шай-Шай, протянув сквозь город тусклую сталь. Толпа на улицах останавливалась, глазела. «КрАЗы» катили мимо лотков и лавчонок. Африканский черно-блестящий люд изумлялся, восторгался. Босые ребятишки подпрыгивали, били в ладоши. Женщины, балансируя бедрами, держа на головах кули и сосуды, махали вслед гибкими, в браслетах, руками.

Шофер усмехнулся не глазами, одними губами:

— Вот вам русская артиллерия в Африке.

Они двигались по шоссе плотной ревущей колонной. Аккуратными дугами вычерчивали повороты. Боброву казалось: пойма — как натянутый зеленый подрамник, на который уже брошен чертеж будущих трасс и поселков, рисовых просторных полей. «КрАЗы» на своих гремящих прицепах буксировали будущее, втягивали его в африканские саванны и топи.

— Мать у меня умерла, — сказал вдруг шофер, водя глазами, отыскивая кого*то среди латунно-туманных вод, хлюпающей сочной зелени. — Письмо прислали — мать умерла.

Бобров не знал, что ответить. Молча повторял глазами его движения, тоже кого*то искал.

— Болела она. Сестра прислала письмо. Пишет, что умерла. Письмо сюда долго идет. Месяц, как померла.

Бобров слушал слепую работающую мощь механизма, ее готовность к непосильной работе. И хрупкую ломкость сидящего за рулем человека. Хотел его защитить, заслонить, как когда*то в юности готовил к морозам яблоню, кутал и пеленал черенок.

— Обидел я ее, а прощения попросить не успел Шумнул я на нее, а она от крика моего вся сжалась, маленькая, худенькая. Моргает, будто заплакать хочет. Мне бы кинуться к ней, обнимать, целовать, прощения просить. А я взял да уехал. И все у меня мысль здесь была: как же это я сказал ей тогда не по-хорошему, грубо. Надо было письмо написать. Жене написал. Брату написал. Дружку написал. А ей все откладывал И вот умерла! Я ее все представить себе стараюсь, когда молодой была. Когда песни с подружками пела, были у нее две подружки — соседки Когда с работы приходила и пальтушку на гвоздик вешала. Хочу молодой представить, а она все смотрится, какую обидел. И нету мне теперь покоя Ничего на ум нейдет, только она. Как же это она умерла, а меня не простила! Как же я к ней не успел! И что мне делать теперь? Бросить все и к ней лететь на могилку? На могиле у нее прощение просить? Или уж тут, в Африке, прощение у ней зарабатывать? Как быть, как жить, я не знаю!

Он на мгновение снял руки с баранки, беспомощно смотрел на свои большие растопыренные пальцы. «КрАЗ» послушно и преданно продолжал свой путь по шоссе, пока ладони опять не схватили руль.

— День наработаюсь, думаю: упаду — усну! Нет, не сплю! Все думаю: как жить? Вот мать обидел, на поминки к ней не успел Вино зря пил С другом самым близким поссорился да так и не помирился. Жене изменял. Сыну, случалось, щелбаны давал. Почему? За что? Работать умею Ба-ранку крутить умею. А жить я умею? Сколько я этих труб железных возил! И в степи казахстанской возил. И в Заполярье. И на Курилах. И в Африке вот вожу. Как деньги зарабатывать, знаю. А как жить, я знаю? Кто меня научит, как жить? Как мне у матери прощение ее зарабатывать?

Словно в ответ на его тоску, то ли разжалобившую, то ли возмутившую природу, потемнело, надвинулось и разом, всей мощью и тяжестью упало на асфальт, на кабину, на ветровое стекло. Ливень, горячий, плотный, не из струй, не из капель, а из литых колонн воды рухнул на землю. Машины провалились под воду. Все померкло от темной, охватившей кабину гущи. Шофер заглушил мотор, сдвинул машину к обочине. Сидели, сдвинувшись тесно плечами, будто их окунули в огромный клокочущий чан.

Ливень унесло, как отрезало. Вышло солнце. Все, что было водой, что не успело впитаться в потемневшую, покрасневшую землю, превратилось в пар. Колонна «КрАЗов» стояла, виднеясь одними кабинами в белом парном колыхании.

Бобров, задыхаясь от жара, от испарений, от горькой услышанной исповеди, соскочил на землю. Поскользнулся на раскисшей почве. Стоял в тумане, чуть различая близкие слепые громады, и земля, поглощая влагу, шевелилась и лопалась. Вздувался один за другим красный пузырь земли, и из него на воздух и свет высовывалась жирная голова червя, толстенная, скользкая. Черви лезли, словно росли. Земля на глазах прорастала червями. Он отдернул ногу, и под ней, в отпечатке ступни, лопнула красная почва, и захлебывающаяся, жадная, безглазая голова пробилась наружу. Казалось, под ногами не почва, а хлюпающая живыми соками плоть. Это устрашающее обилие жизни, ее мгновенный синтез, химия солнца, воды, минеральных веществ земли, превращаемых на глазах в примитивную живую материю, ужаснули его. Своим непомерным, требующим себе места напором эта примитивная жизнь действовала против другой, утонченной, хрупкой, болезненной, — против него самого, против синеглазого измученного шофера.