Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

В антракте Рикки побежала искать туалет и исчезла. Шуша простоял с ее эклером и бутылкой “Ситро” до третьего звонка, потом оставил все на столике и пошел в зал. Она влетела в последнюю минуту.

– Там стояли эти ребята из Ганы, – зашептала она оживленно, – увидели меня и стали спрашивать, учусь ли я тоже в Лумумбе, потом пригласили меня идти с ними на баскетбол, они хорошо говорят по-английски.

Когда концерт кончился, они вышли на набережную.

– Подожди меня здесь, – сказала Рикки, – я должна у них спросить, во сколько начинается баскетбол.

Она умчалась. Он подошел к парапету, спустился по гранитным ступеням, сложенным, по слухам, из старых надгробий, на деревянный причал и стал смотреть на темную воду Москвы-реки, по которой время от времени проплывали ярко освещенные речные трамвайчики. Из каждого доносилась какая- нибудь песня из тех, что Шуша с Джей слышали на катке в Сокольниках. Прошел час. Шуша вдруг подумал, что все это с ним когда-то уже было. Нет, не с ним, это был Сеньор, ждавший Рикки под окнами Венькиной квартиры. Курить “Шипку”, писать письма друзьям и умирать голодной смертью Шуша не собирался…

Рикки пропала. Через месяц позвонила и сказала, что им срочно нужно поговорить. Они встретились у ее подъезда и молча пошли вверх по улице Горького. Дошли до памятника Юрию Долгорукому, повернули направо и сели на скамейку около Института марксизма-ленинизма.

– Архитектор Чернышев, – сказал Шуша, – конструктивизм. 1927 год. Тогда он назывался “институт Ленина”.

Рикки молчала. К скамейке подошла маленькая девочка и уставилась на Рикки. Наверное, никогда не видела людей с кожей такого цвета. Рикки злобно посмотрела на девочку, и та в испуге убежала.

– Сейчас, – сказала Рикки и снова замолчала.

– Ты мне хочешь что-сказать?

– Да.

– Ну, говори.

– Ты спешишь?

– Нет.

– Все очень просто, – она стала тереть скамейку пальцем. – Просто… у меня будет ребенок.

Новость была такая же непонятная, как когда отец сказал, что у матери будет ребенок. За восемь лет его понимание, как происходит зачатие и деторождение, не сильно продвинулось. Шуша молчал.

– А… какого он будет цвета? – наконец выдавил он.

– Я ни с кем не была, кроме тебя.

– Ты же ездила в общежитие к этим… из Ганы.

– Я ходила с ними на баскетбол. Мы слушали роки. Больше ничего.

– И что ты собираешься делать?

– Я не знаю. Может быть, уже поздно что-нибудь делать. Мне сказали, или вообще нельзя, или с дикой болью. Мы завтра уезжаем в поездку. В Псковскую область, сначала в Пустошку, потом в Опочку, потом в Опухлинку. На три недели.

– А что вы там будете делать?

– Я пою, Мэл танцует, мама на аккордеоне. Когда вернемся, уже точно будет поздно.

В голове у Шуши проносятся обрывки кинофильмов. Вот они с Рикки стоят перед дверью его квартиры на Русаковской. В руках у Рикки сверток, в котором что-то шевелится. Дверь открывает бабушка Рива. На ее лице выражение ужаса. Теперь они переносятся в комнату Рикки. Она кормит грудью младенца, завернутого в какие-то тряпки, лица не видно. Стук в дверь. Шуша открывает. Там стоит мама в котиковой шубе и папа в двубортном пальто, сшитом самим Будрайтисом в ателье Литфонда. В руках у папы торт с шоколадной бутылкой…

Из города надо было ехать на метро до станции “Измайловский парк”, потом долго идти по заросшей лопухами тропинке до бревенчатого дома. Примерно через десять минут ты попадал из города двадцатого века в деревню девятнадцатого. Это была настоящая деревенская изба-шестистенка, и принадлежала она одинокой старухе.

Половину избы снимал Бен, один из персонажей “Артистического”. Он, в отличие от журналистов, художников и бездельников из сеньорской мафии, был геологом и время от времени уезжал в длительные командировки. Когда был в городе, если это место считать городом, устраивал у себя по воскресеньям музыкальные вечера, где роль “диджея”, как мы назвали бы сегодня, брал на себя Сеньор. Коллекция, записанная на магнитофоне МАГ-8М-II, который Бен уволок с работы, стоила того, чтобы ехать в Измайлово. Кроме Баха и бардов-диссидентов, были записи английских мюзиклов, переписанных с заграничных пластинок. Пластинки приносил Сеньор, а получал он их от журналистов и дипломатов. Из всех завсегдатаев кафе Сеньор был единственным, кто не боялся общаться с иностранцами и публично ругать советскую власть, считая, что хуже родной тюремно-психиатрической больницы ему ничто не грозит.