Ксения Коваленко - Голоса

Эмми случайно налетела на журнальный столик, играя в большой теннис к кем-то очень ловким и красивым, являющимся не кем иным, как своим же собственным отражением в тяжелом зеркале, небрежно упакованным в грубую деревянную раму. Столик разлетелся вдребезги, но этого никто не заметил. Тем не менее, Эмми поспешила сменить место дислокации и бесшумно ретировалась на кухню, уронив по дороге всего лишь два стула, один из которых накрыл подкупленного и ничуть об этом не жалеющего Беса.

Эмми в два весьма неудачных прыжка оказалась у холодильника. Поводив рукой по белой двери, она открыла ее и вытащила оттуда все: от плавленых сырков, после которых мутило приблизительно добрую половину дня, до замороженного мяса, которое невесть каким загадочным путем попало туда и было теперь обречено на безызвестную смерть, потому как никто в этом доме не умел приготовить даже неинтересную глазунью из двух яиц, не говоря уже о каких-то изысканных блюдах наподобие размороженного и прожаренного бифштекса. Разложив все продукты вокруг себя, она села на пол и начала любоваться своим творением. Устав заниматься этим, она поползла обратно в гостиную.

Удо вернулся из супермаркета и долго не мог понять туда ли он попал, но как только перед ним появился совершенно голый Бес, одетый в один дырявый носок, в голове у него всплыло слово: МАРИХУАНА.

Он взглянул на Эмми, которая, тупо улыбаясь, отрезала ржавыми садовыми ножницами уже второй, а потому, к сожалению, последний рукав от своего любимого свитера. Его заметно передернуло, но заметить это было некому. «Да-да, конечно. Ты опять занята не мной». Он встал за ее спиной и внимательно, но отрешенно, наблюдал за последними минутами жизни ни в чем неповинного свитера. «А с утра я буду должен принести ей кофе в постель (хотя она скорее предпочтет этому изыску три литра воды) и пачку аспирина, расставив все это на подносе с лукавым Чеширским котом, иначе она одарит меня таким взглядом, что я даже не успею отползти в надежное укрытие, не лишившись какой-либо части своего, и без того покалеченного этими позерскими взглядами, организма. Нет, уж лучше я совершу краткий экскурс по твоей комнате, особенно тщательно исследовав так называемую «помойную лирику», от которой ты млеешь, как я полагаю, уже очень долгое время. Нужно быть честной, Эмми, ведь ты очень не любишь, когда тебе лгут».

К счастью, дверь в ее комнату не была заперта, поэтому он без труда проник в запретные, исключительно для него, пределы. Он не стал притворять дверь, потому как понимал, что даже если этот святой триумвират, громящий гостиную, все же и решится забраться наверх, заподозрить какой-либо подвох или нечестность с его стороны им будет просто невозможно из-за неадекватного состояния, в котором им предстояло пребывать еще очень долгое время. Удо даже не подготовил оправдания на случай, если кто-нибудь из них все же заглянет и увидит в комнате Эмми его собственной персоной.

Не зная с чего начать, он просто открыл окно и сразу же его закрыл, так как тяжелый мокрый снег моментально засыпал широкий подоконник. Смахнув ладонью еще нерастаявшие снежинки вперемешку с холодными капельками на пол, он тяжело опустился на ее кровать. «Как противно».

Под матрасом ничего не было. «И куда же ты все спрятала? Неужели в стол? Если да, то такого банального решения я от тебя не ожидал». Он открыл верхний ящик стола. Взгляд упал на большую коленкоровую тетрадь. «Дневник», – прочитал он на первой заглавной странице. «Еще одно маленькое разочарование. Ну, я надеюсь, что хотя бы крестиком ты не вышиваешь».

Удо начал читать первую запись то собирая морщины на узком лбу, то растягивая обветренные губы в улыбке.

«День первый», – уж не задумала ли ты написать Библию, усмехнулся он. Итак.

«День первый.

Здравствуй, бумага. Совершенно не могу понять для чего я все это пишу, – просто под рукой оказалась чистая тетрадь. Я знаю, – меня ненадолго хватит: через пару дней я заброшу все это, так что не бойся, я не долго буду раздражать твою ровную поверхность звуками, превращенными изгибом руки в замысловатую вязь неразборчивого почерка».

«День второй.

Мне страшно. Я тоже имею право на страх».

«Ха-ха! Значит и ты, мое нежное дитя, сомневаешься в каждом своем шаге и измеряешь его до дюйма. Движения твоего тела и порывы твоей души никогда не пересекутся. Как тяжело разгадать тебя, ухватившись за едва заметную ниточку твоих странных мыслей».

Он поднял голову и посмотрел на плоскость потолка. Затем вновь принялся читать, едва вникая в смысл написанного.