Кинки Фридман - Убить двух птиц и отрубиться

Она подошла к столу, как бы невзначай взяла одну страницу, взглянула на нее и принялась читать. Потом положила обратно и взяла другую. Ее лицо в свете настольной лампы казалось застывшим, как у фарфоровой статуэтки, и она была невообразимо прекрасна. По крайней мере, так мне казалось — я ведь никогда не мог быть объективным, когда дело касалось Клайд. Я стоял в сторонке не шевелясь, пока она не прочитала две-три страницы и не положила их обратно. Потом она повернулась к окну и уставилась куда-то в темноту. Лицо ее теперь казалось мягче, оно было не таким величественным, как раньше, и еще более прекрасным, если это только было возможно.

— Неплохо, — сказала она после долгого молчания. — Мне понравился «соблазнительная насмешливая улыбка».

— А мне-то она как нравится, — сказал я. — Она очень соблазнительная. И такая насмешливая…

— Приятно видеть, что книга получается.

— А ты в этом сомневалась?

— Да нет, Уолтер, нет. Просто забавно чувствовать себя литературной героиней. Кстати, о героинях. Пожалуйста, не верь всей этой лапше, которую тебе вешает на уши Фокс, насчет того, что я была героинщицей. Это он сам был героинщиком. Я, правда, в те времена еще не была с ним знакома, но он мне про это рассказывал много раз. Он просто хочет вбить между нами клин. Все-таки он классный сукин сын, правда?

— Да уж… А ты правда работала на ярмарке?

— Ярмарка — это понятие аллегорическое. Мне теперь кажется, что вся моя жизнь — сплошная аллегория. Имея дело со мной, ты должен научиться читать между строк. Или писать между строк, раз уж ты пишешь. Какой бы ты ни захотел меня увидеть — такой я и окажусь.

— А что если я захочу сделать из тебя порядочную женщину? — спросил я.

— А что если я захочу пососать тебе член? — ответила она.

Она взглянула на меня, и глаза ее сверкнули, как лампочки на пинбольном автомате. Никакой улыбки на ее губах не было: ни соблазнительной, ни изогнутой, ни какой-нибудь еще. Она была совершенно серьезна. Это была не шутка. У меня перехватило дыхание. Весь Нью-Йорк застыл, словно по мановению волшебной палочки. Потоки машин остановились, звуки замерли, все преисполнилось священного ужаса. Наши глаза встретились, но тела продолжали оставаться неподвижными, как статуи в парке. Потом она снова заговорила, и голос ее прозвучал глухо и хрипло:

— Ну? — спросила она. — Есть желающие?

Где-то в глубине ночи статуя из парка подняла руку — это был я. Этого и ждала Клайд. Она подошла ко мне, огибая стол, как сомнамбула. Вскоре я оказался на полу со спущенными штанами, а ее голова — на моих чреслах. Она заглотила мое мужское естество, как некий хищный зверь из африканской саванны. Она обхватила руками мои ноги, я успел увидеть вспышку ее глаз, и ее голова начала двигаться вверх-вниз, как у робота. Я бы, конечно, достиг райских кущей очень быстро — но в какой-то момент, когда ее голова была внизу, я успел заметил, что за окном кто-то стоит и смотрит на нас. Я приподнялся на локтях, чтобы разглядеть, кто это. Это оказался Фокс. Он был в каких-то странных темных очках, наверное, в приборе ночного видения. От этого зрелища, конечно, мог пропасть всякий аппетит, но тут Клайд перешла к новому приему, и я забыл обо всем на свете. Я почувствовал, что она забрала в рот мою мошонку и принялась медленно и беспощадно вращать головой — сначала в одну сторону, а потом в другую. Я уронил голову обратно на пол и закрыл глаза.

Затем случилось сразу несколько вещей. Я почувствовал дрожь во всем теле и понял, что через секунду мои заложники вырвутся на волю, и одновременно у меня в голове назойливо задребезжал звонок. Я никак не мог понять, откуда идет этот звук и почему он не кончается. Я понимал только одно — что я сам кончаю. Видимо, решил я, половой акт был такой, что под конец пошли слуховые галлюцинации. А потом я стал различать голос, который шел из домофона:

— Уолтер, ты дома? Открой! Это я, Клайд!

Я, все еще в полусне, доплелся до двери, нажал на кнопку, а потом открыл замок. Она вошла и посмотрела на меня с большим удивлением.

— Почему ты так тяжело дышишь, Уолтер? Ты здоров? — спросила она.

— Здоров. Я просто… ну, просто я как раз о тебе думал.

— Только думал, больше ничего?

— Да нет, все в порядке, — отвечал я, начиная приходить в себя. — Просто давно тебя не видел, сильно соскучился.

— Пойдем-ка погуляем! — сказала она.

— Погуляем? Да ты что, сейчас два часа ночи!

— А что, у тебя есть еще какие-то дела?

Мы вышли. Шли некоторое время молча, обозревая ночные виды. На улицах оказалось больше народу, чем я ожидал: одинокие прохожие, шпана, потерявшиеся дети — постоянные жители ночи. Клайд вдруг взяла мою руку и слегка ее пожала — и все сразу стало на свои места. Но потом я снова почувствовал себя, как во сне. Я поймал себя на мысли, что не могу понять: действительно ли я иду с ней вместе по ночным улицам, или все это происходит в моем романе? Мы шли дальше, и в моей голове всплывали новые вопросы. Может ли плохой человек написать сильную книгу? Может ли холодный, обессиленный, эгоистичный человек, не способный ни на какое теплое чувство, изловчиться так расставить слова, чтобы задурить голову всему свету и заставить его поверить, что он написал честный, полезный, даже выдающийся роман? И я осознавал, что ответ на оба вопроса один: да, может. И тогда возникал третий вопрос, ясного ответа на который у меня пока не было: а не превращаюсь ли я сам — быстро, безнадежно и неумолимо — в этого самого человека?