— Холодец рано внесла. Пусть бы еще постоял на холодке-то. На то он и холодец!
Тамара Васильевна — дородная, в накинутом поверх ночной рубашки халате, отмахивается лениво:
— Ничто ему не станется. Сожрут! Господи, хоть в праздник-то выспаться! — она присаживается у стола и указывает на пустую рюмку: — Успел уже? Будешь потом с печенкой маяться…
Во дворе взлаивает простуженно Шарик, и Тамара Васильевна смотрит в окно — кто там?
— Генка Митрофанов, — сообщает она мужу, — неймется с утра…
Владимир Иванович берет со стола графинчик и ставит в кухонный шкаф.
— Цыть ты! — доносится приглушенно со двора, и дверь с визгом отворяется.
— Здрассьте. С праздничком, так сказать! — приветствует Генка хозяев и, пригнувшись, входит в комнату.
— А я по делу, — сообщает он, мельком глянув на стол. — Помнишь, давеча насчет досок договаривались? Завтра вечерком подвезу, хотел вчера, да не смог — начальство после торжественного допоздна крутилось…
Тамара Васильевна лениво и небрежно запахивает халат и с некоторым опозданием приглашает:
— Да ты проходи, садись, чего у порога-то встал?
— Ну и молодец, ну и ладно… — сдержанно радуется Владимир Иванович, — а то, знаешь, готовь сани летом… На весну с пристройкой затеемся… — Он тянется к шкафчику, достает графинчик. — Давай в честь праздничка по маленькой…
Генка снимает фуражку, приглаживает редкие седые волосы и конфузливо жмется:
— Ладно ли? С утра-то… День впереди…
— Ниччо… эт дело хорошее, да и повод есть! — улыбается Владимир Иванович, и Генка берет рюмку. Рука его подрагивает заметно, и он торопится выпить.
Владимир Иванович тоже выпивает, и ему делается хорошо и уютно. Удобно привалясь к спинке стула, он смотрит в окно, видя сквозь нитяной пляс снежинок улицу, соседние дома напротив, дорогу, побелевшую рыхло, и голые ветви березы в полисаднике покачиваются под снежным пушком приветливо и одобряюще: так, мол, так…
Договорившись и попрощавшись с Генкой, Владимир Иванович выходит проводить его до калитки и, съежившись под накатившим вдруг снегопадом, смотрит вслед исподлобья, а под крыльцом сатанеет, бьется в трусливой ярости Шарик.
— Пойду, подремлю часок, — вернувшись в дом, говорит жене Владимир Иванович.
Тамара Васильевна гремит чем-то на кухне, и Владимир Иванович, лежа на тахте в зале и видя в дверной проем жену, ее закрученные на бигуди, крашеные волосы, догадывается в очередной раз: «А ведь было у них с Генкой тогда… Наверняка было…» — но догадки его — давние, и думать сейчас об этом не ко времени, да и лень… А на стене постукивает маятник в деревянном корпусе часов, серое пасмурное небо отражается безжизненно в зеркалах серванта, и фаянсовые статуэтки на полках с посудой стоят в глубине этого домашнего серого неба… Хорошо то как, Господи!
После полудня почтальон приносит поздравительную открытку от снохи, газеты, среди которых оказывается письмо брата Владимира Ивановича — Константина.
Владимир Иванович, уже переодевшись в свеженаглаженные и горячие от утюга черные брюки и белую рубашку, мельком просматривает открытку. Сын давно разошелся с этой семьей, работает где-то на Севере, платит большие алименты. «Чего еще от нас-то надо?» — с тревогой думает Владимир Иванович, но в открытке, оказывается, просто поздравления, пожелания успехов, и Владимир Иванович, успокоившись, аккуратно пристраивает ее — картинкой — за скобочку зеркала в прихожей.
Письмо от брата читает вслух, неторопливо, сдвинув очки на нос и хмурясь осуждающе. Живет брат в селе, работает — не поймешь кем, то механизатором, то скотником. Пишет коряво, без точек и запятых, но все равно понимает Владимир Иванович — плохо бедолаге. Сколько раз говорил — зачем женился на квелой, вечно больной Марине? Знал ведь, что толку не будет, так нет. Надо было сразу разойтись, да ведь свой ум чужому не вставишь… Расхлебывай теперь. Из больниц не вылазит, а две девчонки растут, и мальчишка не то что до дела — до ума не доведен, полтора годика…
— Эх, жизнь… — тяжело вздыхает Владимир Иванович. — И как же крутишь, как ломаешь ты людей, которые не умеют с тобой обращаться! Нет… Не на печке лежать надо, в благородных играть… Крутитесь, милые мои, крутитесь… Ты же скотник! Да купи ты их всех с потрохами! На таком прибыльном деле сидишь, дурья голова… — Владимир Иванович опять вздыхает обреченно и понимающе: — Нет, не можешь ты. Костя. Не в Боровковых ты, в Тятюшкиных, в маменьку, не будь тем помянута. Как был ты Тятюшкин, так и остался. То же и отец говорил, попомни, мол, у матери вся порода пропала, и ты пропадешь, коль в них удашься. Вот, удался… Те тоже всю жизнь кусошниками оставались. Нет в вас жизненной жилы, нет!
Читать дальше