Ольга Птицева - Выйди из шкафа

Палец с тяжелым перстнем неопределенно ткнул в край фотографии, где сгрудилась смазанная массовка.

— Кто-то из них, — нехотя проговорила Павлинская.

— Как? — Тим чувствовал, что его несет, но остановиться уже не мог. — Не может быть. Вы уверены?

— Мой дорогой, я, может, и старая, но точно помню, что Мишеньку родила от одного из этих уродов. То ли Васька Шмелев из Мытищенского, то ли Матвей Станиславович из Зеленоградского драматического. Долгая неделька у нас была, не разобрать. — Она подогнула колени и села поудобнее. — А вам-то что?

Тим не ответил. В голове у него шумело так, что Павлинскую он слышал очень смутно.

— Вы уверены, что не от него? — все-таки спросил он. Ткнул в молодого Данилевского и сам поразился своему отчаянию.

— Этот? — ахнула Павлинская. — Крот профессорский? — Покосилась на Тима и залилась смехом, искренним на этот раз. — Мальчик, ты с ума сошел, что ли? Чтобы Павлинская такому дала? Ой, не могу… — Утерла выступившие слезы, окончательно превратив свой макияж в месиво. — Помоги встать.

Когда они оба оказались на ногах, Павлинская начала суетливо убирать со стола чашки. Тим еще немного потоптался за ее спиной, но хозяйка его будто и не замечала. Он достал из кармана телефон. Шифман не объявился. Ельцова успела наприсылать кучу бессмысленных сообщений, а Ленка — скинуть афишу «Гоголь-центра».

— Я пойду, — пробормотал Тим и попятился к двери.

Павлинская не ответила. Он замялся, но все-таки попросил:

— Вы не могли бы назвать адрес квартиры?

— Какой? — не оборачиваясь, спросила Павлинская, сметая на пол оставшийся на скатерти сахар.

— Которую Мише оставила тетка.

Павлинская неопределенно пожала плечами. Тим подождал, пока весь мусор со стола не окажется на ковре. Потом еще немного — пока Павлинская обстоятельно разбрасывала повсюду бумажки в поисках нужной.

— Вот, — сказала она и протянула Тиму замызганный листок.

— Спасибо.

Он взял бумажку, но Павлинская перехватила его руку, сжала и притянула его к себе.

— Знаете, говорят, что у матерей два сердца: одно свое, другое — ребенка. Я дрянная мать, но сердце у меня за Мишу болит, — прошептала она. — Поезжайте к нему, пожалуйста. Скажите, чтобы возвращался домой. Хватит.

Пока Тим обувался, Павлинская стояла в дверях комнаты и смотрела на него, не моргая, как застывшая соляная статуя. Жена Лота, обернувшаяся на последнем шаге. Она не ответила на скомканные благодарности и не попрощалась, когда Тим погремел замками и вышел в подъезд. Осторожно прикрывая за собой дверь, он продолжал видеть ее — обвисший бархатный халат, птичье тельце, спрятанное в нем, и запах Шифмана, неуместный в любой точке света, кроме тесной квартирки его сумасшедшей матушки.

— Я поехал к Шифману, — сказал Тим в трубку, усевшись на заднее сиденье такси. — Его мама дала адрес. Надо съездить.

— Все-таки сын? — ахнула Ельцова.

— Нет. Неважно. Не знаю. Потом позвоню.

И нажал отбой. Красные линии дорог на водительском навигаторе пульсировали в такт тревоге, бушевавшей в Тиме. Он закрыл глаза и заставил себя не думать. Горчичный шарф пах Павлинской. Тим вдохнул поглубже. Или Шифманом. Все-таки, Шифманом. Тим открыл приложение для заметок, создал новую и набрал:

«МИХАЭЛЬ ШИФМАН. СИНОПСИС».

Ельцова

— Ты представляешь, я пока ехал, накатал синопсис. — Тим все повторял это и повторял, а Ельцова не знала, что ответить. — Такие пробки были, даже Зуеву успел отправить. А если бы пробок не было… Если бы я успел?

— Тебе что менты сказали? — Ельцова подтянула к себе бутылку и снова наполнила рюмки.

— Что он… Что он так уже часа четыре пролежал… — Тим зажмурился, опрокинул в себя коньяк и остался сидеть с закрытыми глазами. — Лицом в пол. И весь в крови. Твою мать… Я развидеть это не могу.

— Еще бы…

Когда Тим позвонил, Ельцова уговаривала дрища не везти ее домой. Да, отлично посидели, еще лучше полежали, но знать адрес ему точно не следовало. Дрищ дулся, смотрел исподлобья. И был поразительно трогательным. Не позвони Тим, кто знает, какими бы глупостями закончился вечер, но закончился он полнейшим сюром.

То, что Тим на том конце трубки плачет, Ельцова поняла не сразу.

— Тим? Але? Вообще не удобно, давай потом. Ты че, ржешь там? Тим?

— Он мертвый… Тань… Он мертвый.

Старик, конечно, давно уже жил в долг. Все к тому и шло. Все вообще всегда идет именно к этому, но любая смерть — потеря. Хоть любимого хомячка, хоть неприлично близкого профессора.