Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— Нина, идите к себе. — Зуев появляется до того, как Нина все-таки начинает плакать, и та срывается с места, только каблучки глухо бьются об пол.

А время идет. На другом конце Москвы пробуждается Катюша. Тянет бархатное тельце, скрипит суставчиками, мнет косточки — снизу вверх, сверху вниз, продирает залипшие глазки. У меня остается час, максимум, полтора, и то если она решит позавтракать без меня. А если я не успею, видит бог, если я не успею, начнется такой кордебалет, что лучше мне все-таки успеть.

— Так кого мы ищем? — спрашиваю я, позволяя утащить себя в стеклянную коробку переговорной, оупен спейс оупен спейсом, а звукоизоляцию никто не отменял.

Зуев тяжело оседает в кресло, короткие ноги в промокших брюках скрываются под столом. Теперь он сидит, а я стою. Я оправдываюсь, а он обвиняет. Больше нет кофе, нет шампанского, даже седьмой тираж, которому никак не успеть к ярмарке, больше не имеет значения. Я знаю, о чем мы будем говорить. Под пупком начинает тоскливо скручиваться. Пересыхает рот. Я сглатываю, поднимаю глаза. Никакой вины, Миша. Никакого страха. Ты приехал по своей воле. Ты ничего не нарушил. Ни единого пункта ваших многочисленных договоров. Пока еще не нарушил. Ну так и не робей, Шифман ты или Тетерин, в конце-то концов? Правильно, здесь ты — Шифман. Вот и не дрейфь.

— Константин Дмитриевич, что-то вы тут мутите, а я и не в курсе, — цежу я. Со скрежетом отодвигаю соседний стул и опускаюсь на него, не позволяя спине хоть на градус отклониться от прямого угла.

— А как не мутить, Миша, если тебе рукопись сдавать через два месяца, а я ее в глаза еще не видел? — сходу наступает Зуев, и я внезапно успокаиваюсь.

Вот и сказано. Столько боялся этого, по ночам вскакивал, планы разрабатывал, как бы вывернуться, как бы спастись. От каждого письма по́том обливался. На звонки не отвечал. А теперь, когда уже сказано все, то и не страшно.

— Ну так я работаю, дело это, знаете ли, непростое. — Врать становится легко и приятно. — Поэпизодник у меня не пошел, вычеркнул половину, стало пусто, пришлось новые линии продумывать. Арку никак не зафиналю, представляете?

Зуев смотрит тяжело, но не перебивает, а я все плету и плету.

— Опять же, два месяца — это шестьдесят дней, если по тысяче слов за день, то шестьдесят тысяч!.. — И останавливаюсь, потому что большей ерунды уже не придумать.

Зуев сдержанно смеется.

— Прохвост ты, Мишка, — говорит он, и я вспоминаю, что мужик он, по сути, хороший.

Вон как у нас с ним в гору все поперло. Жалко подводить. Но время стремительно приближается к четырем, и шанс подвести всех, а себя так и вовсе, под монастырь, увеличивается в геометрической прогрессии.

— Константин Дмитриевич, не давите вы на меня! — примирительно прошу я, поднимаясь с кресла. — Все сдам в срок. Клянусь.

— Ты бы хоть кусочек мне прислал, — плаксиво морщится он. — Если я на тебя давлю, то представь, как они на меня давят! — Кряжистый палец упирается в потолок, и выглядит он, мясистый и волосатый, крайне внушительно. — Там такие люди подвязаны! На выход-то! По тебе диктант читать будут, этот, как его?..

— Тотальный.

— Вот! Тотальный! Надо отрывок выбрать, требуют уже, а у меня ни фрагмента ознакомительного, ни синопсиса. Ты хоть его пришли!

В ушах поднимается гул, я уже не слышу — я вижу, как слова вылетают из-под жестких усов Зуева и летят в меня, чтобы побольней ударить, выбить всю эту дурь. А времени уже четвертый час. Катюша пробудилась, может, чайку заварила, попила чуток, села в креслице у двери и ждет. Ждет-пождет, когда же Мишенька ее прибудет, обещался к четырем. К четырем, родненький, обещался приехать. А Миша тут под шквальным огнем стоит. И никуда не едет.

— Ничего я вам не пришлю, — отметаю я. — Опять кто-нибудь да сольет.

Зуев захлебывается возмущением, но я безжалостен. Я добиваю.

— Псевдоним слили. И текст сольют.

Было дело. Договаривались на берегу — быть Мишке Тетерину теперь иноземным автором, ребенком иммиграции, стонущей по Родине душой. А как первый тираж с предзаказа ушел, так сразу вся правда и всплыла. Кто выдал — не известно. Если есть на небе Боженька, спасибо ему за этот карт-бланш.

Зуев сразу оседает, кашляет, даже галстук дергает, как удавку.

— Нет так нет. Скажу, мистифицируешь, творческая, мать ее, личность.

Пора пятиться к двери, я дергаюсь было, но Зуев поднимает тяжелый взгляд, и ноги тут же отказываются слушаться.

— Но человека к тебе приставим.

— Какого человека?.. — Я совсем обессилел, я почти уже сдался, почти бросился на его широкую грудь со всей правдой, что спрятана у меня за пазухой, но только человека мне и не хватало.