Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Но это больно. Болит как от удара в живот. И теперь всякий раз, перечитывая письмо, попавшее ко мне якобы по ошибке —

Что еще расскажешь мне вот так, своим оригинальным способом?

10.9

Не перестаю думать о том, как ты продолжаешь беседовать с ней. Одновременно и по-светски, и по душам. Даже в самом первом своем письме ко мне ты цитировала ее. Брала с собой почти в каждую поездку. Уже десять лет, как она мертва, а ты вновь и вновь воскрешаешь ее, день за днем.

Сколько лет было отпущено вам вместе? В смысле, с тех пор, как она подошла к тебе в детском саду «Лушка» и пообещала тебе дружбу навсегда, и до того, как ее «навсегда» закончилось? Двадцать? Двадцать пять?

А что случилось ребенком? Он появился на свет? Хотя бы он пережил эти роды (и фигурирует ли в этой истории отец)?

Я даже не совсем понимаю свою реакцию, глубину потрясения. Я ведь не знал ее при жизни, только по твоим рассказам. В определенной последовательности слов. Маленькая женщина, веселая и острая на язык, смелая, с открытым сердцем (огромная соломенная шляпа, заячья губа, и вся она – языки пламени).

Почти всегда, рассказывая о ней, ты сравнивала ее с птицей.

Теперь я, кроме прочего, понимаю, насколько ты одинока. Да, несмотря на всех этих твоих друзей, на рой окружающих тебя мужчин и подруг из мошава и с работы. Несмотря на Амоса. Дружба, подобная той, что связывала тебя с Анной, подобное единство душ возможно, наверное, только раз в жизни.

Было бы глупо утешать тебя теперь. По правде говоря, сдается мне, что я сам нуждаюсь в утешении, ведь мне об этом сообщили только позавчера. Уже много лет я не чувствовал такого. Будто умер близкий человек. Обнимаю тебя.

Яир

10–11.9

А может, я и вовсе не понимаю тебя. Может, ты совершенно не такая, как я себе представляю? Ведь я всего лишь подсматриваю за тобой в щель и сочиняю рассказ, который, возможно, полностью плод моего воображения? (А что – не воображение? То, что мое тело говорит тебе в этот миг.)

А еще есть у меня ощущения, что в любом твоем рассказе о себе – даже в том, где сперва мне почудится глубинное противоречие, и в том, который поразит меня несвойственной тебе жестокостью, – оглядываясь назад, я разгляжу твою верность себе, превращающуюся во внутренний закон.

У тебя со мной тоже так? (Кажется, нет.)

Не отдаляйся. Я нуждаюсь в тебе сейчас. Еще так многое нужно обсудить. Мы только начали, и от письма к письму мне все более очевидно, что мы – в самом начале. Кажется, даже если мы с тобой проговорим лет тридцать, я все еще буду чувствовать, что это – только начало. Кстати, меня удивило твое приглашение отправиться в кафе «Таамон», где по четвергам играет в шахматы Амос, чтобы увидеть его. Я, само собой, не пойду. Буду довольствоваться твоим описанием. Иногда я вижу на улице кого-то, похожего на него: не молодой и не старый, не гигант и не коротышка, с небольшим животиком и бороденкой. Седыми, немного спутанными волосами, выбивающимися из-под берета.

Но я никогда не уверен, что это он. Этому прохожему всегда чего-то не хватает: либо серого пиджака с заплатами на локтях (и летом тоже?), либо кепки, либо глаз, которые ни с чем не спутать, – самых голубых и чистых глаз, которые тебе доводилось видеть у взрослого человека.

Ты так красиво о нем пишешь, с таким теплом, нежностью и любовью. Но мне чудится, что тонкая пелена грусти обволакивает твои слова. Как тебе удается так непринужденно говорить о том, что вы, без сомнения, показались бы мне странной парой и что даже самые близкие вам люди не всегда понимают, что вас связывает? А ты, напротив, рада, что только вам двоим это известно.

Но как защемило мне сердце, когда ты написала, что тридцать лет назад он зарабатывал на жизнь исполнением народных песен в пабах Шотландии – и то были самые счастливые дни в его жизни.

Если самые счастливые годы Майи будут не со мной, я сочту это своим самым страшным провалом, настоящим поражением.

Но, кстати, Майя несчастна сейчас. Уже несколько месяцев. Она говорит, что, может, это из-за работы – ну сколько можно сохранять оптимизм, исследуя иммунную систему человека. Но нам обоим прекрасно известно, что дело не только в этом. Она печальна, не может сосредоточиться, витает в облаке меланхолии, а я в данный момент ничем не могу ей помочь. Сам себя не понимаю. Подожди меня немного, Майя.

Что промелькнуло вдруг у меня в памяти, пока я —

Мне восемь, я еду в школу на автобусе в семь утра. По радио передают интервью с Артуром Рубинштейном (прежде я никогда не слышал о нем) по случаю его дня рождения. Кто-то спрашивает, что он думает о своей жизни, и он отвечает: «Я самый счастливый человек из всех, кого я встречал». Помню, как я огляделся вокруг – удивленно, почти испуганно. Ты же знаешь, как выглядят люди, которые в семь часов утра едут на работу в автобусе – а он осмелился произнести такое слово, так свободно…