Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

В возрасте пятнадцати лет мы написали свое «скромное предложение» о том, как можно добывать электричество из людей низшего сорта – как мы их определили – калек, глупцов, умственно отсталых и т. д. (Прости, я знаю, как это звучит. И однако: это я. Все.) А год спустя мы сочинили «Семейную поваренную книгу», которая навсегда увековечила и обесславила наши имена в школьных стенах. Это был сборник рецептов еврейской кухни, простых в приготовлении (и дешевых, потому что нужные ингредиенты всегда под рукой). Из этого меню я рекомендую моим друзьям-гурманам суп из материнских кишок и равиоли «а-ля папа», фаршированные желчью…

В этом бесславном, но не слишком важном отчете считаю нужным подчеркнуть, что, накапливая силы, мы приобретали все большую популярность у девочек – и это обстоятельство вдохновило нас обоих своей новизной. К тому времени как мы достигли шестнадцатилетия, вокруг нас образовался маленький, но вполне восторженный кружок почитательниц, которых мы заставляли читать заплесневелые фолианты, позаимствованные из библиотеки YMCA. Мы устраивали им экзамены и вообще издевались над ними что есть мочи, прежде чем одарить своей милостью. Было время, когда мы ухаживали за девочками по заранее оговоренному плану, каждый раз беря за основу какой-нибудь секретный код, – например, переходя от одной к другой согласно первым буквам их имен, из которых вместе складывалось имя той, которую мы истинно любили, – была одна такая, Хамуталь, – и на которую, от большой любви, даже мастурбировать не осмеливались.

Так продолжалось до самой армии. Шесть лет. «Шесть озорных лет», – сказал бы Шай. «Позорных лет», – немедленно ответил бы я. Нас «хлебом не корми – дай поиграть словами». Могли за пять минут свести с ума любого человека, перебрасываясь его именем, как шариком для пинг-понга. (Я пишу тебе и думаю: а если бы все закончилось иначе, если бы мы, став взрослыми, сумели остаться вместе – после сумасбродной юности, после всей этой трусливой жестокости, – какой хороший друг мог бы у меня быть.)

Ладно, ребята, хватит сантиментов: нас призвали в один день, и, хотя мы ратовали за пацифизм, протестовали против оккупации и так далее, были счастливы, получив повестки. Думаю, мы оба ощущали некоторую токсичность нашей дружбы. Поэтому, когда бесцеремонная армия решила, что мы ей подходим, для нас это стало знаком: может, под слоем гнили мы в целом – такие же, как все.

Короче, длинная рука израильской армии разлучила нас: Шай служил в бригаде Голани, а я из-за низкого веса остался в армейской канцелярии. Впервые за много лет мы очутились каждый сам по себе среди наших ровесников и довольно быстро прозрели – точнее, нас заставили прозреть. Мы закопали свои остроты поглубже в солдатские рюкзаки, научились говорить на языке других людей и, главное, научились молчать. И вот, во время одной из прославленных операций нашей армии в Ливане, Шай получил очень тяжелое ранение. Его мать позвонила мне из больницы еще до того, как сообщила новость его дедушке и бабушке, и я, само собой, заверил ее, что приеду в первый же свой отпуск.

Через несколько чудовищных недель морального падения – я не нахожу других слов, чтобы описать происходившее со мной в каждый из тех дней, что я не ехал к нему; я и от отгулов отказывался, лишь бы не ехать к нему – дальше тянуть стало невозможно, и я силой приволок себя в больницу Тель-а-Шомер.

Так. Дальше следует не самый лицеприятный эпизод моей жизни.

Что я помню? Помню длинный коридор, горшки с геранью вдоль стен и молодых парнишек, лихо гоняющих мимо меня на своих инвалидных креслах. Можешь сама догадаться, что я чувствовал, находясь там, поэтому буду краток. В конце коридора что-то поднялось мне навстречу. Полтуловища, обритая голова и единственный глаз без брови, распахнутый настежь. Еще был страшный, перекошенный рот, словно застывший в ухмылке скелета. Он опирался на костыли, а одна его нога была ампутирована выше колена.

Я осторожно приблизился. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, точнее, в глаз. Мы думали про себя: «Не в бровь, а в глаз». Думали: «Ни в одном глазу», «Глаз выколи…» – все эти ядовитые находки мелькали между нами и умирали на краю его пустого века. Он не то засмеялся, не то заплакал – я так и не понял из-за этого его рта. А я зашелся истерическим хохотом и притворился, что плачу.

Мне нечего сказать в свое оправдание – я просто не смог побороть эту многолетнюю привычку. Еще и тот факт, что наша дружба и все, чем мы были уникальны, всегда зиждилось на колком острие насмешки.