Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Мне нужно побыть одному, наедине с самим собой. До встречи, Мириам.

Яир

(А сейчас скорее загляни внутрь, и увидишь, как яд просачивается в кровь. Прямой репортаж с места преступления: белая комната, четыре стены без окон и без картин, в каждой стене – по одному маленькому широко раскрытому глазу. Четыре немигающих, распахнутых настежь глаза без век и ресниц, и у каждого – один и тот же замерший взгляд. А по полу между стенами мечется слепая крыса.)

21.8

Не пугайся, это не очередной свиток. Просто поцелуй перед сном.

Ты однажды пошутила, что мои письма напоминают тебе спутанный клубок пряжи. Знаю, я так в себе запутался, что теперь меня уже, наверно, невозможно распутать. Я даже не прошу, чтобы ты попыталась это сделать. Только возьми этот клубок в руку, подержи его в руках минутку, месяц, сколько сможешь. Понимаю, это огромная просьба. Но дело в том, что ты сейчас находишься на самом верном расстоянии от меня, на точном расстоянии между родным и чужеродным (ты уже не чужая), между моим позором и гордостью. Не отбирай этого у меня. Как я буду смотреть Майе в глаза, если приведу ее в комнату слепой крысы? Она – моя женщина, я – ее мужчина. Когда я с ней, мои зрачки не бегают при слове «мужчина».

Яир

23.8

Спасибо, что так быстро ответила. Ты, видимо, почувствовала, что творилось со мной после того письма.

Сегодня я желаю просто ласкать тебя, утешать, утешаться… Ты буквально помчалась ко мне по бумаге, столько дала мне от той девочки, которой была, от твоей матери и, главное, от отца. Наконец-то в твоей семье появился кто-то мягкий и любящий (выяснилось, что я совершенно выпустил его из виду. Он представлялся мне желчным ворчуном, вечно лезущим не в свое дело. Быть может, оттого, что я был знаком с ним только по фразе: «Почему ты несчастлива, Мириам?»). Но, видать, он был слишком мягкотел для своей трудной обязанности – защищать тебя от нее?

И гляди, что за чудо: хоть наши дома и различаются тысячью маленьких и больших деталей, мы оба почувствовали себя как дома друг у друга в гостях. А когда ты рассказывала об одиночестве в тесноте твоего дома и о том, как тебе приходилось сражаться за свое личное пространство, я подумал – как же хорошо, что сегодня только нам двоим из многих миллионов жителей этой страны точно известно, как выглядит победительница конкурса доярок в провинции Цзянсу…

Ведь тот, кто не рос в таком доме, может решить, что «борьба за личное пространство» полностью противоречит «чувству одиночества». И только тот, кто вырос в подобной обстановке, знает, что это противоречие способно разорвать тебя изнутри.

Просто кивни.

Как ты это терпела? (Мне хочется закричать: что общего у тебя с этой женщиной, как случилось, что ты, ты вышла из ее чрева?!) И то, как все эти годы пыталась сблизиться с ней, понравиться своей матери. По-моему, в столь юном возрасте ты проявляла истинное благородство, пытаясь унять ее тревогу за тебя… А что насчет исцеления, о котором ты постоянно твердишь? Между вами его не случилось? Ни разу?

И это чувство предательства, которое ты испытываешь, рассказывая о ней, мне тоже знакомо. Ой, Мириам, ой. The oyness of life. Ты всегда задаешь самые трудные вопросы, зная, что я не дам тебе ответа. Я могу лишь посидеть рядышком, скорбя вместе с тобой и вопрошая, почему жизнь так скверно устроена, что мы не умеем извлекать из себя той драгоценной породы, в которой, очевидно, сильнее всего нуждаемся?

И как так стряслось, что ты постоянно отдаешь то, чего никогда не получала?

Мне нужно скоро выходить (родительское собрание в старшей группе детского сада!). Еще многое не сказано. Ты, видимо, права в том, что встречи «на полпути», как я предложил, нам теперь не хватит и что подлинная встреча произойдет лишь в том случае, если каждый из нас целиком пройдет путь навстречу другому. Вот бы только я мог произнести это с той же уверенностью, что и ты. Я хочу этого больше, чем когда бы то ни было, но боюсь, что мне еще никогда не приходилось преодолевать такого длинного маршрута.

Потихоньку, хорошо?

Я читаю и думаю о том, насколько моя история проще и заурядней твоей (возможно, я преподношу ее в немного более драматичных тонах…), а потом я вижу, что у наших историй все же похожее зерно – гадкое, горькое зерно. И тогда я думаю о том, как десятки, сотни раз я продавал эту свою историю, силясь произвести впечатление на кого-то (как правило, на женщину) своей горькой биографией. Мои кассеты. В последние годы меня даже перестало от этого мутить. Лишь одно чувство по-прежнему не покидает меня – я рассказываю им это словно ящерица, которая сбрасывает хвост, чтобы спасти свою душу. А тебе я хочу ее отдать – отдать свою душу, потому что так прописано в нашем договоре – душа за душу. И быть может, однажды, когда вырасту, я сумею преподнести тебе и тот подарок, на который ты все еще надеешься, и облачу твое лицо в эту историю.