Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Ведь у нас всегда теплится маленькая надежда, что если бы она не отпрянула от него в таком ужасе, то могла бы уберечь его от несчастья, правда?

Ладно, я понимаю, что, если бы она его «опознала» (или, пользуясь твоим словом, «признала»), – это был бы уже не рассказ Кафки, а скорее сказка для детей. Как, например, та сказка о Муми-тролле.

Обнимаю. Оставил тебе записку где-то там, у плотины. Посмотрим, сумеешь ли ты ее отыскать.

17.8 (12:15, возле плотины)

М.

В последнем письме ты ни разу не улыбнулась. Мне даже почудилось, что ты втайне сердишься (?) Возможно, из-за меня та твоя давнишняя обида, та незаживающая детская рана открылась и закровоточила с новой силой.

Может, и из-за меня. Не знаю. Может, причина в том, о чем ты упомянула когда-то, в самом начале, – мол, есть во мне некая черта, которую тебя всю жизнь заставляли скрывать?

(Но что это – ты не сказала.)

20.8

И все-таки настаиваешь? Хочешь встретиться со мной «целиком и полностью»? Полноценная встреча? Или, по крайней мере, не станем заранее обговаривать, что должно случиться во время этой встречи? Не отвергая ни одного возможного хода развития событий? «Целиком и полностью» – ты имеешь в виду: душой и телом? Тссс! Турок-сутенер с влажным взглядом и обвисшими усами мелькает, словно мангуст, прошуршав перед твоими глазами стопкой снимков моего обнаженного тела в пикантных позах. Но ты не верь, это все фотомонтаж, советую тебе хорошенько проверить товар. Пришло время раскрыть мои карты (перетасованную половину колоды, конечно), чтобы ты смогла заново взвесить свое предложение: ибо тело и лицо у меня – не мои. Очевидно, в плутовской лотерее жизни произошла дикая, нелепая ошибка, в результате которой мне пересадили тело и лицо, которые моя душа вот уже много лет отторгает —

Иди сюда, Мириам, но лучше сохраняй дистанцию и прикрой уши руками, ибо на этот раз мне придется пропустить слова сквозь тот горький волдырь в горле. В детстве у меня в душе бушевал вулкан: огонь, лава и раскаленные, плавящиеся камни, Пикассо, Царь Давид, Меир Хар-Цион, Мацист и Зорба, вместе взятые. Однако лицо и тело были у меня… ладно, тебе уже известно мое мнение о них. Но внутри все мои девять душ неистовствовали, как языки пламени, и это было главным, и в этом заключалось счастье, потому что я еще не знал ничего о своей внешности, понимаешь? Меня еще не втиснули в жесткую формулировку, не дали мне определение по всем возможным параметрам (почему людей не заставляют получать разрешение на использование некоторых слов, как получают разрешение на оружие?), и ничто не преграждало мне путь. Вопрос был только в том, что выбрать: разведку, искусство, командование войсками, путешествия, преступления, любовь – конечно же, любовь, с самого рождения! Не спрашивай, какого стыда натерпелись родители уже в детском саду из-за их четырехлетнего бутуза. По сути, с тех самых пор я то и дело пытаюсь излить свои чувства на того, кто не успевает достаточно быстро убежать. Но не принимай это близко к сердцу: большинство моих влюбленностей даже не подозревали о моем существовании. И поныне мне приходится силой врываться в поле зрения женщины, если я заинтересован в том, чтобы она меня заметила – кому, как не тебе, об этом хорошо известно. Но в мыслях и грезах для меня не существует границ, не существует! И я всегда знал, знал с невероятной уверенностью, что все происходящее со мной сейчас, в реальности, – всего лишь прелюдия, трудный экзамен перед тем, как наконец-то начнется жизнь, и я вылуплюсь из тела Иакова-гусенички, расстанусь с оболочкой бледного местечкового жида и стану Тарзаном и львом в одном лице, воссияю всей палитрой света, пылающего во мне… Ах, эти иллюзии, которыми я некогда жил, – я готов кричать от тоски по ним! Их длинные языки, красные и желтые, пляшут, распаляя друг друга —

Но пока нужно опустить голову и терпеть молча – например то, как отец в течение двух месяцев называет меня в женском роде: «Яира, приди, Яира уйди…» А почему? Да потому, что увидел, как я дерусь с соседским мальчишкой на тротуаре перед домом. Я, как ни странно, сразу уложил его на землю – случилось чудо, небеса подыграли мне, послав более слабого противника. Но, отправив его в нокаут, я тут же дал деру, оставив его в слезах на тротуаре. Я не переломал ему кости, как надлежит мужчине, не оторвал ему яйца – словом, не сделал ничего из того, что ужасно хотелось увидеть моему отцу, следившему за нами через закрытое окно. Во время драки я на секунду поднял голову и увидел за стеклом его перекошенное лицо: оно окрасилось в пурпур и корчилось, будто тлея в огне. Сам того не осознавая, он засунул оба кулака глубоко в рот, и я видел, как его зубы вонзились в них со смесью кровожадности и ужаса брошенного щенка. Бедный мой отец.