Георгий Демидов - Любовь за колючей проволокой

Теперь вспомнили, что Гена Живцов еще в семилетке был главным организатором и вожаком тайных мальчишеских групп. Он убеждал своих сверстников, а чаще ребят помладше, что они то благородные разбойники, то заговорщики против власти, то тайные мстители за попранную правду. «Мстители» расквашивали носы «ябедам», в вечерних сумерках забрасывали из-за угла нелюбимых учителей мокрыми снежками, случалось даже, что выбивали в их квартирах окна. Все эти художества, как правило, своевременно раскрыты не были. Живцовские школьные группировки отличала конспиративность и железная дисциплина. По тем же законам существовала и банда грабителей, набранная ее организатором из пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек и девчонок. Это и было главной причиной, почему ее так долго не удавалось раскрыть.

И все же истинной целью этой шайки, по убеждению защитника, была не нажива за чужой счет — это видно хотя бы из того, что не было сделано ни одной попытки что-либо реализовать из награбленного. Ее самоцелью была опасная игра сама по себе, а также желание и стремление ее вожака руководить и командовать. И уж подавно никто из юных нарушителей закона никого не хотел убивать. Об этом говорит и то, что при нападении на свои жертвы они не пользовались обыкновенными молотками, которые проще всего было бы достать, а деревянными колотушками, собственноручно изготовленными Живцовым. Из всего этого адвокат сделал вывод, что его подзащитный должен рассматриваться не как закоренелый бандит и убийца, а только как заблудший птенец, сбитый с толку избытком внутренней энергии при недостатке практического соображения и моральных принципов.

Прокурор над этими доводами иронизировал. Послушать адвоката, так перед судом находится сейчас не опасный подстрекатель и совратитель целой оравы желторотых подростков, а этакий мальчишка-шалунишка, которого достаточно оттрепать за уши. То, что антиобщественная устремленность подсудимого умножается на его недюжинный талант преступного организатора и конспиратора, делает Живцова еще более опасным. Свою почти гипнотическую власть над им же совращенными юнцами он употреблял только во зло, и никто из них не смел даже пикнуть. Характерно его прозвище в банде — «Пришибей». А что касается «гуманности» молотков того типа, который обычно употребляется жестянщиками и медянщиками, то Пришибей заделал внутрь этих молотков по тяжелому слитку свинца. От удара такого кияна жертва падает, не издав звука, куда вернее, чем от удара слесарным молотком. Тут жесткий и холодный расчет, а не гуманность. От ударов живцовскими киянами трое стали инвалидами, а двое умерли. А что касается бескорыстия разбойников, то последней их жертвой стал пожилой бухгалтер, возвращавшийся с затянувшегося заседания. Они его специально подстерегали, так как были уверены, что толстый портфель бухгалтера набит деньгами. Здесь проявилась их неопытность как грабителей, но это не та неопытность, которая дает право на снисхождение. Словом, прокурор требовал для Живцова высшей меры социальной защиты — расстрела. Зал встретил это требование одобрительным гудением, на фоне которого прозвучал отчаянный женский вскрик. Это свалилась без памяти мать подсудимого. Сам же он оставался внешне спокоен и только изредка посматривал на судей и публику взглядом затравленного волка.

Суд, однако, не вынес ему смертного приговора. Десять лет ДОПРа со строгой изоляцией. Теперь зал гудел уже разочарованно. Знаем мы, что такое эти нынешние дома принудительных работ, как называются теперь тюрьмы. И что такое вынесенный судом срок, пусть даже десятилетний. Поживет парень в этакой казарме, вроде рабочей, и через три-четыре года выйдет на волю. Народ по отношению к убийцам и насильникам всегда жаждет мести и редко бывает удовлетворен мерой наказания, вынесенной им законным судом.

В двадцатые годы такая неудовлетворенность была постоянной, а мягкость наказаний вызывала всеобщее возмущение. В советской юстиции тех времен, особенно по отношению к уголовным преступникам, господствовали благодушные и наивные теории и полуконфиденциальные установки. Все они исходили из принципа, что наказание уголовника — это не возмездие и не общественная месть, а только исправительновоспитательная мера. И только за редким исключением следует применять высшую меру, и то не наказания, а «социальной защиты». Мол, все преступники исправимы. И что их не следует даже травмировать этим жестким словом, а официально именовать только правонарушителями. Не должно быть также в социалистическом обществе тюрем и каторжных лагерей, всё это атрибуты «тюрьмы народов» царской России. У нас же только ДОПРы и колонии правонарушителей, в которых, кроме общественно полезного труда, они приобретают хорошие специальности, получают образование, участвуют в художественной самодеятельности. Ни над кем тут не должно довлеть чувство безысходности. Каждый при хорошем поведении имеет право на освобождение по «одной трети». И эта, одна треть, не была туманным обещанием. Для подавляющего большинства попадавших в ДОПРы она действительно реализовывалась. Ничего особенного, как правило, не представляла и сурово звучащая «строгая изоляция», разумеется, от общества. Осужденные содержались в общих камерах, запирающихся обычно только на ночь. Правда, осужденных к «строгой изоляции» не пускали, как других, по делам в город и не отпускали к родственникам и женам на выходные дни. Но только этим вся разница и ограничивалась.