Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

"Деткомбинат" — это тоже зона. С вахтой, воротами, с бараками и колючей проволокой, — пишет многоопытная лагерница Евгения Семеновна Гинзбург. — Но на воротах обычных лагерных бараков неожиданные надписи: „Грудниковая группа”, „Ползунковая”… „Старшая”… Да, это несомненно тюремно-лагерный барак. Но в нем пахнет теплой манной кашей и мокрыми штанишками. Чья-то дикая фантазия соединила все эти атрибуты тюремного мира с тем простым, человечным и трогательным… что казалось уже просто сновидением” [126] Евгения Гинзбург. „Крутой маршрут”. Т. 2, с. 35. .

Евгении Гинзбург пришлось несколько месяцев работать на Колыме в этом удивительном учреждении в качестве полусанитарки, полумедсестры. Можно представить себе состояние этой, тогда еще молодой женщины, когда она первый раз открыла двери барака с надписью „Старшая группа”. Она увидела три десятка малышей двух — трех лет, детей в том самом возрасте, в котором был ее сын Вася в тот день, когда ее забирали в тюрьму [127] Василий Аксенов — ныне известный писатель. .

Гинзбург не сообщает о Деткомбинате никаких ужасов. Матерям разрешалось кормить младенцев грудью. Тех, что постарше, тоже голодом не морили. И тем не менее, дети мерли пачками. У тяжело работающих в лагере матерей молока не было, а искусственная пища не шла детям впрок. Эпидемия поноса косила малышей. В этих массовых смертях явственно отпечатывался многолетний голод матерей, те нечеловеческие условия, в которых они вынашивали своих детей. Да и климат заполярный делал свое дело.

Но если даже младенцу из Деткомбината удавалось ускользнуть от гибели в младенчестве, он все равно по всему своему духовному складу оставался тюремным ребенком. Дети, которых видела Гинзбург, до четырех лет не умели говорить. Они выкрикивали отдельные несвязные слова, объяснялись мимикой и нечленораздельными воплями. Двум наиболее развитым детям Евгения Семеновна нарисовала кошку: они не узнали, что это за животное. Да и откуда, действительно, лагерным уроженцам увидеть сугубо домашнее животное! Собак они знали, потому что колонны заключенных сопровождает обычно конвой автоматчиков со специально обученными немецкими овчарками, огромными псами, готовыми по первой команде вцепиться зубами в горло заключенного. А когда Евгения Семеновна нарисовала на листке бумаги традиционный домик с трубой и заборчик, лагерные малыши сразу узнали, о чем речь: „Барак!” — закричал мальчик. „Зона!” — подхватила девочка.

А матери? Они могут оставаться в Деткомбинате только до тех пор, пока кормят ребенка грудью. Потом их возвращают обратно в лагерь, на прежние работы. Многие из них никогда затем своего ребенка не видят. Матери, конечно, есть разные. Есть уголовницы, которые по выходе из тюрьмы норовят оставить малыша на первой же скамейке привокзальной площади. Но есть и настоящие матери. Чаще всего это те, кого бросили в лагерь по политической статье. „С тоскливо вопрошающим выражением заглядывают они в наши двери, — писала Гинзбург. — И не поймешь, чего они больше боятся: того, что младенец, родившийся в Эльгене (название лагеря. — М. П.). выживет, или того, что он умрет”.

Как ни жестока жизнь в лагере, женщина и мужчина все-таки имеют шанс встретить там друг друга. Но в так называемой „крытой тюрьме”, где заключенные заперты в камерах, для сексуальных отношений уже не остается никаких лазеек. Правда, случается, что, перестукиваясь через тюремную стенку, какой-нибудь киевлянин узнает, что в соседней камере томится его землячка. Как описывают многие бывшие заключенные, последнее обстоятельство нередко превращает тюремного пленника во влюбленного. В своих мечтах он рисует себе землячку в самых привлекательных красках, передает ей стуком приветы и поклоны. От крайностей платонической любви тюрьма толкает своих пленников в другую крайность, к отношениям, которые уже никакой любви не содержат. Как ни следит начальство, но между камерами всегда есть какая-то связь. Одна из систем межкамерных коммуникаций именуется „конем”. Бывший заключенный советской тюрьмы разъяснил недавно в газете, что это такое. „Распускается на нитки старый шерстяной носок, сплетается нужной длины веревка. Все дальнейшее — дело техники. В узелок кладется пачка махорки, пайка хлеба, письмо… Привязав груз, заключенный швыряет передачу вдоль стены, а камера, принимающая (подарок), высовывает сквозь решетку прут, вырванный из камерного веника… Несколько секунд — и передача принята. Причем часто на довольно большие расстояния, скажем, из камеры № 114 в камеру № 119, минуя окна четырех камер” [128] „Новое Русское Слово” (Нью-Йорк), 24 марта 1983. Г. Тарасевич. „Без любви, без ласки…”. .