Шурд Кёйпер - Бред какой-то! [litres]

Дедушка Давид не видел своего зятя Касатика двадцать пять лет, мама идти отказалась, так что я думала, что буду стоять у дедушкиного смертного ложа одна. Или сидеть – кто знает, как это бывает. Но когда я вошла в больничную палату, где должна была состояться эвтаназия, дедушка Касатик уже сидел на стуле у кровати дедушки Давида и рыдал.

– Салли Мо, – сказал дедушка Давид, – как я рад, что ты пришла!

Это же самое он сказал и в тот раз, когда я впервые пришла к нему в гости. Мне было два года, я убежала из дома и стояла у его двери, пытаясь дотянуться до звонка. Рядом находилось низкое окошко подвала, и за стеклом я увидела голову дедушки Давида. Не знаю, что он там делал. Может, дул восточный ветер и он сидел в подвале уже несколько дней.

Я ему тогда сказала:

– Привет!

Он вздрогнул и стал осматриваться.

– Привет! – повторила я.

И тут дедушка Давид тихо произнес:

– Привет?

Я постучала в окошко, он увидел меня, выдохнул и ответил:

– Салли Мо, как я рад, что ты пришла!

Он открыл дверь, взял меня на руки, занес в дом и в очередной раз рассказал мне сказку о Молчунишке. А потом признался, что, услышав мое «привет», решил было, что голосок доносится из угла подвала, что там сидит какое-то говорящее существо вроде гнома.

– Ты умеешь читать, Салли Мо? – спросил он.

Я понятия не имела, что такое «читать», но когда он после обеда отвел меня домой, читать я уже умела. Кажется, мне все-таки было три года, не два.

Самое дурацкое, что я подготовилась, почитала об эвтаназии. Во всех книгах было написано, что эвтаназия – это нечто прекрасное. Я начиталась историй неизлечимо больных матерей, которые умирали в мае, когда повсюду цвели яблони. И родственники переносили кровать такой больной в сад, под цветущее дерево, и женщина с улыбкой засыпала в окружении семьи и друзей. Засыпала вечным сном, да, зато красиво. Прекрасно даже. Когда настал черед дедушки Давида, на дворе стоял апрель, и накануне ночью прошел снег. Было утро понедельника, полдесятого. Снег замерз, и дорожка, ведущая к больнице, обледенела, так что почти все посетители попадáли в реанимацию с трещинами в черепе. Выдумка, зато смешно. Я добралась до входа без травм.

Я зашла в магазинчик в вестибюле и спросила, нет ли у них чего-нибудь, чем можно порадовать человека, жить которому осталось полчаса. Мне ответили, что нет. Правда, в продаже имелись клоунские очки-брызгалки. Прячешь во внутренний карман пакетик с фальшивыми слезами, протягиваешь тоненький шланг к уху, там он прячется в дужке очков и тянется до мостика. Когда тебе надо изобразить страшное расстройство, стоит только схватиться за сердце, сжать пакетик, и по твоим щекам заструятся слезы. Такая штука стоит тридцать девять евро пятьдесят центов – что-что, а деньги они считать умеют! Вот эти брызгалки и сидели на носу у дедушки Касатика, когда он рыдал у кровати дедушки Давида. Выдумка! Но и чистая правда тоже, тем более что такие очки действительно существуют.

«Родня – это доставшиеся по наследству раздражители», – всегда говорил дедушка Давид. Но с Касатиком дело обстояло куда хуже: его я ненавидела. Он не поздоровался со мной, когда я вошла. Он меня просто не видел. Мне не привыкать, но я ему как-никак внучка. Он сидел там, заливаясь фальшивыми слезами и отрабатывая право на наследство, на дом дедушки Давида! Жадность заливала палату и уже доходила до колена. Что ж, ничего у него не вышло, потому что дедушка все завещал мне. Об этом я узнала позже. Мне достались дом, мастерская, сто шестьдесят четыре картины и тысяча двести четырнадцать рисунков и офортов, правда, у меня не хватает места на стенах, чтобы их развесить. На кухне еще есть пустой кусочек, но он зарезервирован для картины с Микки Маусом. Поэтому все, что написал дедушка Давид, так и стоит у него в мастерской. Я взяла себе только портрет кота и повесила его у себя в комнате. Кот таращится на меня точно так же, как тогда в подвале, когда я убила его взглядом. Дилан еще не знает, что у меня есть собственный дом. Может, стоит ему сегодня рассказать.

Дедушка Давид сидел в кровати. Ему уже исполнилось девяносто два года, и он действительно был неизлечимо болен. Рак распространился повсюду, от пальцев ног до кончиков волос. Но снаружи это было незаметно: выглядел он лет на шестьдесят. Дедушка Давид с цветущим видом сидел в кровати и шутил. В последние две недели он часто читал вслух стихи. Наизусть. Одно стихотворение он прочел мне целых три раза. Не помню, чье оно, с поэзией у меня всегда так. Конец у него такой: «На дрожках примчится / старуха с косой – /возница на облучке – / и скажет служанке, / открывшей засов:/