Шурд Кёйпер - Бред какой-то! [litres]

Она притянула меня к себе и поцеловала, при этом мы обе испытали глубокий шок. Шоковая терапия – нашим сердцам она определенно пошла на пользу.

– В это кафе его приглашать не стоит, – посоветовала мама Дилана, – а не то конец свиданию.

– Мы будем сидеть на вершине дюны, – сказала я.

– Правильно, – похвалил меня Брандан. – Окунитесь головами в море звезд, да так, чтобы от их блеска уши зачесались.

Все были в ударе.

– Я в это кафе потом с Бейтелом схожу, – сказала я, – ему здесь понравится.

– Ха! – усмехнулась мама Бейтела. – Да он все время будет хныкать, что тут подают бутерброды с ветчиной.

– Это он только вам такое говорит, – возразила я. – Других он понимает, даже если они едят ветчину.

– Ничего Бейтел не понимает.

Она очень старалась испортить мне настроение, но я ей не позволила.

– Бейтел все понимает, – сказала я, – поэтому с ним чувствуешь себя в безопасности. Бейтел – самое безопасное место на земле. Ему ничто не кажется странным. Бейтел бы точно понял, что пианист той группы на самом деле Шекспир.

– С каких это пор Бейтел знает, кто такой Шекспир? – удивилась его мама.

– С тех пор, как мы вместе стали читать «Гамлета».

– А… – только и протянула она.

Так я их и оставила, прямо посреди улицы. По дороге в кемпинг я думала о старичках из кафе. Они вернулись на улицу своего детства, только-только вывернули из-за угла и шагали прямо навстречу солнцу. Оно снова светило им. Та улица – длиной в тридцать шесть лет. Первые восемнадцать ты проходишь ее до конца, в последние восемнадцать возвращаешься на нее. Хорошо сказано, дедушка Давид! Ну вот, теперь я постоянно думаю о нем. Но можно и погрустить чуток. Если спуститься глубоко в долину, тогда дюна, на которую ты потом заберешься со своим возлюбленным, покажется только выше.

Дедушка Давид умер от эвтаназии. Я настояла на том, чтобы при этом присутствовать. Боялась, что иначе совсем никто не придет и он будет умирать в одиночестве, озираться и думать: «Никто не пришел, даже Салли Мо». И это станет его последней мыслью. Мой отец – его внук, но он не мог приехать, потому что ему нужно было насыпать песчаные острова у побережья Дубая, он попросил маму пойти вместо него, но та испугалась, а остальные родственники…

Это нетрудно объяснить, но получится тоска зеленая, вроде того бесконечного описания родословных в Библии, страница за страницей, в две колонки: этот родил того, а тот этого, а этот сего – прям результаты футбольных матчей. Но время еще есть, так почему бы все это и не записать? На будущее. Чтобы не забыть. Когда мама умрет, мне не у кого будет разузнать, что да как. Можно, конечно, спросить у папы или у моих дядей в Австралии, но их сперва надо отыскать и объяснить, кто я. Салли Мо, помните такую? Правнучка Давида, внучка того-то и той-то, дочка тех-то, но если я к тому времени еще буду все это помнить, то и спрашивать будет незачем. Ладно, поехали.

Дедушка Давид и бабушка Йорина познали друг друга минимум дважды и родили Йосси и Барбера. У Барбера было с головой не в порядке. Он ни разу не переступил порог школы, в шестнадцать подался в солдаты какого-то иностранного легиона, а в свой семнадцатый день рождения поймал пулю в Африке. Никто не знает, был ли он похоронен или его кости так и валяются где-то в пустыне. Йосси познала Касатика – понятия не имею, как его зовут на самом деле, я его видела только на старых фотках в древнем альбоме, и под ними стояла подпись «Касатик». Вот он-то и есть мой настоящий дедушка. А Йосси была моей настоящей бабушкой.

Йосси с Касатиком познали друг друга минимум один раз и родили Мориса, Робина и Барри. Хотели одного ребенка, а получили тройняшек. Эти трое как можно скорее, чуть ли не в пятнадцать лет, эмигрировали в Австралию. Бабушка Йосси умерла от горя. Один из братьев позже вернулся в Нидерланды. Тут он минимум один раз познал мою маму, и они родили Салли Мо. Это был Морис. Тот, кто познал маму. Он смылся, когда мне прописали первые очки, месяцев в десять. А может, мама его выгнала – это мне до сих пор неизвестно. Отправился расчищать фарватеры и насыпать песчаные острова в Дубае. Ду-бай – гуд-бай!

Тогда у дедушки Давида остались только Касатик, моя мама и я, и я была единственной, в чьих жилах еще текло несколько капель его крови. Папа изредка его навещал, давно, но мама – никогда. Мы жили на одной улице, но, когда идешь в центр города, можно повернуть направо, а можно – налево и так ни разу и не встретиться.