Рейчел Каск - Контур

В тот день в Лондоне, продолжил Панайотис, повернувшись обратно ко мне, я понял, что моей маленькой мечте об издательстве суждено остаться лишь фантазией, и это осознание заставило меня почувствовать не столько разочарование, сколько изумление от самой этой фантазии. Мне показалось невероятным, что в пятьдесят один год я всё еще способен простодушно лелеять совершенно несбыточную надежду. Человеческая способность к самообману, кажется, безгранична — и как же тогда распознать его, если только ты не убежденный пессимист? Я думал, раз уж я всю жизнь прожил в этой несчастной стране, то уже не способен питать никаких иллюзий, но, как ты горестно отметила, обманываешься как раз в том, чего не видишь, что принимаешь за данность. И как понять, что есть данность, пока не потеряешь это?

Рядом с нами возник официант с несколькими блюдами в руках, и Панайотис, жестом изобразив отчаяние, замолк и отклонился назад, чтобы дать ему поставить всё на стол. Нам принесли графин с бледно-желтым вином, тарелку крохотных зеленых оливок с веточками, которые выглядели горькими, но на самом деле оказались сладкими и очень вкусными, а также блюдо с холодными нежными мидиями в черных раковинах. Подкрепиться к приходу Ангелики, сказал Панайотис. Ангелики очень возгордилась, сама увидишь, с тех пор как ее роман получил какую-то европейскую премию, и теперь она считается — по крайней мере, она считает себя — знаменитостью в мире литературы. Теперь, когда ее страдания — какими бы они ни были — остались позади, она взяла на себя роль представительницы страдающих женщин, не только в Греции, но вообще везде, где люди проявили интерес к ее книге. Куда бы ее ни позвали, туда она и едет. В романе, сказал он, речь идет о художнице, чьей творческой карьере всё больше и больше мешает семейная жизнь: ее муж — дипломат, они постоянно переезжают с места на место, и героиня начинает чувствовать, будто ее работа — просто несерьезное хобби, тогда как работу ее мужа и сам он, и весь мир считают важным занятием, которое определяет события, а не просто комментирует их, и когда возникает конфликт интересов, — а в романах Ангелики он возникает часто, — потребности мужа берут верх. В конце концов работа художницы становится чисто механической, притворной; страсть исчезает, хотя потребность в самовыражении остается. В Берлине, где все они теперь живут, она знакомится с молодым человеком, художником, который заново разжигает в ней страсть к рисованию и ко всему остальному, — но теперь она думает, что слишком стара для него, и испытывает чувство вины, особенно перед детьми — те уже заподозрили неладное и начали переживать. Больше всего она зла на своего мужа за то, что оказалась в таком положении — это он убил в ней страсть и взвалил на нее всю ответственность за последствия этой утраты. Она по-прежнему чувствует себя старой с молодым художником: он веселится ночи напролет, закидывается клубными наркотиками и удивляется при виде следов, которые оставил на ее женском теле жизненный опыт. Ей не с кем поговорить, не с кем поделиться — до того она одинока, усмехнулся Панайотис. Это и есть название, кстати говоря: «Одиночество». Предмет моего разногласия с Ангелики в том, сказал он, что она просто заменяет писательство на рисование, словно это равноценные вещи. Очевидно, что книга про нее саму, сказал он, но при этом она ничегошеньки не знает про живопись. Судя по моему опыту, художники — куда менее заурядные личности, чем писатели. Писателям нужно прятаться в буржуазной жизни, как клещам — в шерсти животного: чем глубже они закопаются, тем лучше. Я не верю в ее художницу, сказал он, которая на ультрасовременной немецкой кухне собирает детям обед в школу, фантазируя о сексе с молодым мускулистым андрогином в кожаной куртке.

Я спросила, почему именно в Лондоне он потерял веру в свое издательство, которое только что открыл и которое — как я слышала — в скором времени поглотила большая корпорация, поэтому Панайотис теперь скорее был штатным редактором, а не хозяином собственного предприятия. Мое почтение ко всему английскому осталось безответным, сказал он после паузы, и его блуждающие по сторонам печальные глаза наполнились слезами. В этих краях тогда дела пошли на спад, продолжал он, хотя никто не мог предположить, насколько станет плохо. По изначальной задумке издательство должно было переводить и печатать исключительно англоязычных авторов, неизвестных в Греции. Коммерческие издательства сторонились этих писателей, но Панайотис глубоко уважал их работы и хотел сделать их доступными для своих соотечественников. Но в какой-то момент у него кончились деньги для выплаты авансов, а многие книги он переводил сам, чтобы сократить расходы. В Лондоне на него обрушился шквал критики, в том числе и со стороны самих этих писателей, — за удержание денег, которые их книги, строго говоря, еще не заработали. Каждый встречал его глубочайшим презрением, ему грозили судебным разбирательством, и, что хуже всего, уехал он с впечатлением, что все эти писатели, которых он почитал за лучших творцов своего времени, на деле оказались холодными, черствыми людьми, озабоченными саморекламой и прежде всего деньгами. Он ясно дал им понять: если его вынудят расплачиваться, его издательству настанет конец еще прежде, чем оно толком встанет на ноги, что в итоге и произошло; теперь компания, на которую он работает, регулярно отказывает этим писателям в публикации — ей интересны исключительно бестселлеры. И так я понял, сказал он, что улучшить положение дел невозможно, и хорошие и плохие люди в равной мере несут за это ответственность, а сама идея улучшения, пожалуй, лишь чья-то личная фантазия, такая же одинокая, как героиня Ангелики. Мы все на ней помешаны, сказал он, трясущимися пальцами вынимая мидию из раковины и кладя ее в рот, — на этой идее совершенствования, причем до такой степени, что она подмяла под себя наше глубинное чувство реальности. Ею заражены даже романы, и теперь уже они, в свою очередь, заражают нас, и в итоге мы ожидаем от жизни того же, чего ожидаем от книг, но я больше не хочу видеть жизнь как прогресс.