Марта Кетро - Рассеянная жизнь

А любить она не разучилась. Ей непонятна была расхожая позиция «я боюсь любви, которая причинила мне слишком много боли». Как можно бояться чувствовать, если в этом вся радость жизни, откажешься, а жить тогда чем? Зачем — другой вопрос, много дел можно найти в отсутствие любви. Но как технически-то справляться? Любовь по-прежнему составляла главное удовольствие её жизни и была самым счастливым и увлекательным занятием на свете. Она чувствовала её как тоненькую мелодию, как лёгкое дыхание марта в февральском ветре, как запах Мияке, прохладный и пряный одновременно — ловила его поверх горького городского воздуха, вдыхала, начинала искать глазами горячий заинтересованный взгляд и неизменно находила. А дальше двое зацеплялись друг за друга, сначала невесомо, как пара пушистых одуванчиковых зонтиков, а потом всё плотней, всё крепче — будто соприкоснулись ладонями, а потом переплели пальцы так, что не оторвать. И после этого вопрос, когда точно так же сомкнутся и переплетутся тела, был лишь делом времени, и обычно она не тянула.

И после секса очарование любви не уходило, чувственность привязывала сильнее всякой лирики, потому что тело наконец-то наполнялось жизнью до краёв — до этого же её существование было не вполне подтвержденным.

Нет, заканчивалось всё по иным причинам, не от пресыщения, разочарования и утраты иллюзий. Любовь переставала быть ровно в ту минуту, когда мужчина исчезал из поля её зрения. Невидимый контур, отвечающий за память, ожидание и тоску, был полностью выбит, напряжение чувств прерывалось и начиналась обычная спокойная жизнь. Когда же мужчина возвращался, она в первые минуты смотрела на него с недоумением и разговаривала осторожно, и постепенно ток любви восстанавливался. Она осознавала неправильную организацию своей души, но это был её способ жить не больно, так что ничего не поделаешь, надо только, чтобы мужчина не замечал, как нити, соединяющие их, обрываются ежедневно, и не обижался. Ведь потом же всё повторяется, так какая ему разница?

Такое устройство психики делало её удобной любовницей, неревнивой, нетребовательной и ненавязчивой, поэтому связи длились довольно долго и безмятежно — ровно до того момента, как мужчина обнаруживал неспособность её полюбить. Много ей было не нужно, только однозначное, сказанное вслух: «Я тебя люблю». Ничто другое в её глазах цены не имело: ни страсть, ни дружба, ни общность интеллекта и духа, ни даже её собственная любовь, совершенно бесполезная и бессильная, как она теперь знала. Она хотела понятного сообщения, в идеале — той ровной, преданной, неперегорающей любви, которую однажды испытала и утратила, или хотя бы такой, какая была по силам мужчине.

Но все они почему-то не могли. То ли в них говорило глупое невзрослое упрямство, заставляющее отказывать именно в том, о чём горячей всего просят, то ли сама она не имела (изначально или больше не имела ) того, за что обычно любят. Она готова была признать, что родилась экзотическим уродом, осколком без половинки, который ни к кому на свете не может быть приспособлен полностью, до слияния и окончательного принятия с той стороны — всякое же на свете случается. Но быть отвергнутой хоть в малой своей части, отказаться от идеи любви, смириться, довольствуясь очень хорошими отношениями и всеми возможными суррогатами, она не желала. И потому всякая близость прекращалась, как только мужчина произносил несколько волшебных слов: «Прости, я, наверное, больше не смогу никого полюбить» или «Я тебя не люблю, это другое», или «Я тут встретил кое-кого и, кажется, влюбился» — в целом, неважно, даже если ей при этом предлагали остаться вместе, не обращая внимания на некоторое препятствие. Она переставала слышать слова, потому что с этой секунды всё вокруг наполнял высокий невыносимый звук, то ли долгий звон разбитого стекла, то ли порванной струны или едва слышный для человеческого уха фон опустевшего эфира. После этого ей оставалось только смотреть на человека напротив изумлёнными глазами: кто этот голый чужак рядом с ней? В чьей постели она оказалась? Нужно немедленно уйти. И она уходила.

Потом на несколько часов или дней возникала печаль и опустошённость, которую она с готовностью заполняла слезами, но боли не было, одно сожаление об утраченных ощущениях.

К счастью, мир был милосерден к ней, и через сколько-то дней или месяцев она опять ловила мотив, запах, взгляд, и всё начиналось снова. А точней, продолжалось, потому что это всегда была одна и та же долгая, нежная, сладкая, ущербная, бессмертная любовь.