Мария Метлицкая - Високосный февраль

Заиграла музыка, открылся, слегка обдав пылью, занавес, и на сцене появились актеры.

Маша сидела замерев, с абсолютно прямой спиной, жадно ловя каждое слово, произнесенное Золотогорским, и отмечая – с какой-то тайной радостью, удовольствием и удовлетворением, – что он играет прекрасно. Он, кажется, действительно был в ударе. Ей даже показалось, что он увидел ее и слегка улыбнулся. Но она не была в этом уверена.

В антракте она осталась в зале – выходить ей не хотелось.

А после окончания и бурных аплодисментов, не дождавшись, пока счастливая публика повалит в гардероб, она проскользнула в фойе, быстро оделась и вышла на улицу. Она бродила по темным незнакомым переулкам и улочкам, почти не смотря по сторонам и не замечая усилившегося мороза и начинающегося снегопада, только смахивала тяжелые, мокрые снежинки, падающие на мокрые щеки – от снега или от слез? Она и не поняла.

Маша не заметила, как долго она шаталась по улицам. Очнулась только тогда, когда почувствовала, что сильно замерзла.

Она быстро пошла к улице Власова, остановилась перед домиком с зеленой крышей и увидела, что в окне горит мягкий, желтый и теплый свет, на который так хочется идти, лететь, словно ночному мотыльку, который тут же погибнет, потому что обожженные крылья для него – это смерть.

Но она не толкнула калитку и не пошла к крыльцу. Спохватившись, Маша тихонько ойкнула и побежала к центральной площади, к стоянке машин, в надежде, что ей повезет. Она так промерзла!

Ей повезло – через двадцать минут она была в номере, сидела с ногами в кресле, укутавшись в одеяло, и пила горячий, сладкий чай. Отпускало. Позвонил Митя. Голос его был тревожным и нежным. Разговор вышел дежурным, коротким – она соврала, что очень устала, только вернулась с вечерней прогулки. Впрочем, почему соврала? Так и было.

Потом позвонила мама и, по-прежнему кашляя, жаловалась на самочувствие и требовала отчета от Маши. Обе раздражались и остались друг другом недовольны.

– Господи, – вздохнула мама. – Когда ты уже вернешься! Душа не на месте, словно ты на другой планете. И еще мне кажется, что этот санаторий тебе не пошел на пользу, уж извини.

Маша вяло оправдывалась, пыталась возражать, и мама бормотала:

– Ну дай бог! Дай бог, чтобы я ошибалась.

А утро порадовало – было солнечно, ярко, светло. Небо голубело, снег переливался, и от вчерашней серости и снегопада не было и следа.

Маша встала бодро, дивясь на себя. Быстро позавтракала, сходила в бассейн и на массаж, быстро оделась и поехала в город.

Она решительно толкнула калитку и постучалась в дверь. Долго не открывали. Она чувствовала, как дрожат руки.

Наконец дверь открылась, и на пороге возник Золотогорский – усталый, бледный, поникший. «Старик, – подумала Маша. – Просто старик».

Он удивился.

– А, это вы? А я, грешным делом, подумал, что вы больше не появитесь. Решил, что я вам оказался неинтересен. Ну какой от меня прок? Так, нудный старик. Бурчит что-то про свою жизнь, кому это нужно, кому интересно? Эх, знаете, я уверен – в нашем театре есть куда более интересные персоны. Например, Ольга Ивановна Барышева. Прекрасная актриса и замечательный человек. А какая судьба! Ее много снимали в семидесятые, помните? И что? Да вот что – прелестная Олечка Барышева, наплевав на столицу и карьеру, помчалась сломя голову за любимым в провинцию. А, как сюжетец? Вам бы к ней, милая барышня, вот где история! На что я вам сдался? Вот и подумайте.

Маша замотала головой, принялась бурно разубеждать его в обратном, клятвенно пообещав, что Ольгу Барышеву она непременно навестит. Они прошли в комнату.

И снова было тепло и уютно, и снова был вкусный и крепкий чай, теперь уже с малиновым вареньем. И прелестные, тонкие кобальтовые чашки, и вишневый запах его табака, и знакомая герань на подоконнике, и рыжая хмурая кошка в кресле. И его чарующий, завораживающий голос. Голос ее отца.

Теперь Золотогорский рассказывал об учебе в Ярославском театральном, о студенчестве – веселом, шумном, загульном. О наполеоновских планах – какой солдат не мечтает быть генералом? О тайной мечте всех и каждого стать известным, знаменитым на всю большую страну, поймать свою фортуну, сделать судьбу.

– Каждый, – повторил он. – Каждый так думал. В этом я абсолютно уверен. Знаете, как человек думает? «Вот у меня все получится! Вот у них – нет, а уж у меня! Не может быть по-другому». Ну так же, как и в беде, в болезни: «Уж меня-то точно пронесет, эти истории не про меня». – Он помолчал, пыхнул трубкой и горько усмехнулся: – Так думает каждый. И слава богу, иначе было бы сложно – совсем без надежды. И почти ни у кого не сбылось. Вырвались двое. – И он назвал две фамилии, мужскую и женскую, действительно известные Маше, да и не только ей.