Мария Метлицкая - Високосный февраль

Проснулась она среди ночи – на часах было полчетвертого. Метель успокоилась, и за окном было тихо и торжественно – снег лежал пышными сугробами, укрыв крыши домов и верхушки заборов, деревья и мостовую.

Эта почти деревенская улочка, усеянная старыми частными домиками, показалась сказкой из детства – вот сейчас, сию минуту, из-за угла появятся деревянные сани, ямщик в тулупе на облучке и парочка влюбленных – девушка в ярком платке и меховом полушубке и молодец в залихватски сдвинутой на затылок шапке. Или же распахнутся двери одного из домиков, и на пороге покажется какой-нибудь сказочный персонаж.

Маша стояла босиком у окна, не чувствуя, как холодит из щелей. Наконец улеглась, пытаясь согреть озябшие ступни.

Она смотрела в потолок, мягко освещенный сливочным светом фонаря, и думала о том, что с ней произошло. О том, что в соседней комнатке, за хлипкой фанерной дверцей, спит ее отец, которого она часто пыталась представить в юности. Как, например, он выглядит? Есть ли у них что-то общее? Как сложилась его дальнейшая жизнь? А вдруг однажды он все же придет и скажет ей: «Ну, здравствуй, дочь! Я все понял и вернулся. Прости. Теперь с чистой совестью могу смотреть тебе в глаза. Я кое-чего добился в жизни, и ты можешь мною гордиться». И долго, с восторгом и умилением будет рассматривать Машу, свою дочь, умницу и красавицу.

«Завтра последний день, – думала Маша, – послезавтра я уеду в Москву. И всё. Что мне делать? Я не знаю. Не понимаю. Я вообще ничего не понимаю – зачем я снова здесь, зачем я поперлась в этот театр и потом к нему? Зачем? Из любопытства? Да. А потом, во второй раз? Снова любопытство? Допустим. Да нет, я хотела услышать про себя – его версию. Хотя заранее понимала, что в нее не поверю. Скорее всего не поверю, как бы мне ни хотелось. Потому что понимаю, что он просто слабый человек, который пытается оправдаться за то, что не приехал ни разу. Прогнали, попросили не приходить? Чушь. Расстояние? Какое там расстояние? Бред. Значит, мама права. Равнодушный, холодный позер и эгоист, все у него наносное, эта печаль его, одиночество. Наверняка ходит какая-нибудь тетка пару раз в неделю и наводит порядок, подает котлетки с пюрешкой. Старательно утюжит рубашки. Ну и все остальное – приголубит и приласкает. Нет, понятно, что возраст. Хотя какой там возраст? Пятьдесят семь, тоже мне, возраст! Они и в восемьдесят детей делают, все нипочем. Слезу пустил, старый козел. С дочкой видеться запретили! Ха-ха. Да кто бы тебе запретил, если бы ты правда захотел?

Все, надо заканчивать этот дурацкий балаган. Влипла по уши, дура. Как только начнет светать, надо уйти, и поминай как звали! Это и будет самое правильное. В конце концов, я разумный человек – ну да, от тоски и безделья совершила ошибку. Все, решено – на рассвете по-тихому уйду. А что он подумает обо мне – да наплевать. Я о нем тоже не самого лучшего, между прочим! Ну решит, что я самозванка, аферистка. Правда, вещи все целы – ничего не украла. Да пусть думает что угодно! Мы больше не встретимся. Никогда. Все, ждем рассвета».

Но рассвет она проспала и проснулась от вкусного запаха – пахло жареным тестом. На маленькой кухоньке осторожно гремели посудой. Кот Леопольд сидел на подоконнике и коротко удостоил ее ленивым и презрительным, слегка удивленным взглядом.

Она быстро оделась, причесалась и в эту минуту в дверь постучали:

– Милая девушка! Маша, завтрак!

На пороге стоял Золотогорский – в домашнем переднике и в своих дурацких обрезанных валенках. В руках он держал тарелку с горкой аппетитных, румяных оладий. Маша сглотнула слюну.

«Деваться некуда – западня. Что ж, доведем комедь до конца. Сама виновата, проспала».

Ели пышные оладьи с вареньем, пили чай со смородиновым листом и мелиссой, как гордо объявил гостеприимный хозяин.

И вправду все было вкусно, не поспоришь.

Ну а после завтрака все продолжилось. Только Маша нетерпеливо ерзала и с нетерпением поглядывала на часы. Золотогорский рассказывал ей про житье-бытье в Х. Про успех в театре, про чудесного, но сильно пьющего главного режиссера. «Гений, но жизнь свою профурыкал, увы!» И про свою вторую супругу, тоже артистку, тоже приму. Звали ее Жанна Облонская. «Каково, а? Ну и вкус там у них», – подумала Маша.

– Тоже псевдоним? – с сарказмом уточнила она.

– Нет, почему? – удивился Золотогорский. – Такая фамилия.

Любил он ее отчаянно. Женщиной она была яркой, талантливой безмерно, но тихо пьющей, к несчастью. Он так и сказал: «Тихо пьющей».